Собрание сочинений. Том 2. Биография - страница 373

ПИСЬМО,

которое является необходимой главой в «Истории русской интеллигенции». В этом письме есть слово «пробник». Все письмо неприличное, и я надеюсь, что оно не было послано.

Ты права. Я сделал глупость с тем англичанином.

Но я вижу себя со стороны, я боюсь своей судьбы.

Литературной судьбы. Я попадаю в книгу.

У русской литературы плохая традиция.

Русская литература посвящена описанию любовных неудач.

Во французском романе герой — он же обладатель.

Наша литература, с точки зрения мужчины, — сплошная жалобная книга.

Бедный Онегин. Татьяна отдана другому.

Бедный Печорин без Веры.

У Льва Толстого, писателя не жеманного, то же горе.

Что можно придумать очаровательнее Андрея Болконского?

Умен, храбр, говорит, как Толстой, хорошо воспитан, даже презирал женщин.

Но у французов героем был бы не он, а Анатоль Куракин.

Красавец и хам.

Ему Наташа, а Мари тоже была бы его.

У Андрея Болконского такое же глупое положение, как и у всех героев «Истории русской интеллигенции».

Чаплин говорил, что наиболее комичен человек тогда, когда он в невероятном положении притворяется, как будто бы ничего не произошло.

Комичен, например, человек, который, вися вниз головой, пытается оправить свой галстук.

Мы все живем, оправляя свои галстуки.

Но мой галстук (тот, который ты мне подарила) еще не обжился на моей шее.

И я, попав в литературное положение, не знаю, что делать.

Кажется, принято шутить и слегка вольничать словом.

Итак.

Когда случают лошадей — это очень неприлично, но без этого лошадей бы не было, — то часто кобыла нервничает, она переживает защитный рефлекс (вероятно, путаю) и не дается.

Она даже может лягнуть жеребца.

Заводской жеребец (Анатоль Куракин) не предназначен для любовных неудач.

Его путь усеян розами, и только переутомление может прекратить его романы.

Тогда берут малорослого жеребца — душа у него может быть самая красивая — и подпускают к кобыле.

Они флиртуют друг с другом, но как только начинают сговариваться (не в прямом значении этого слова), бедного жеребца тащат за шиворот прочь, а к самке подпускают производителя.

Первого жеребца зовут пробником.

В русской литературе он обязан еще после этого сказать несколько благородных слов.

Ремесло пробника тяжелое, и говорят, что иногда оно кончается сумасшествием и самоубийством.

Оно — судьба русской интеллигенции.

Герой русского романа пробник.

Я хотел назвать какого-нибудь определенного героя.

Но не могу, это кажется оскорблением.

В революции мы сыграли роль пробников.

Такова судьба промежуточных групп.

Русская эмиграция — это организация политических пробников, лишенных классового самосознания.

Иначе нельзя было бы ходить по улицам.

Какая тоска!

А о любви я писать не буду.

Ты видишь, я все время пишу о литературе.

ПИСЬМО

о японце Тарацуки и о его любви к Маше. О горестном сходстве людей всех цветов. О Фудзияме. В конце письма — упрек.

Я очень сентиментален, Аля.

Это потому, что я живу всерьез.

Может быть, весь мир сентиментален.

Тот мир, адрес которого я знаю.

Он не танцует фокстрота.

Был у меня в России в 1913 году ученик, японец. Фамилия его была Тарацуки.

Служил он секретарем в японском посольстве.

А в квартире, где он жил, была горничная Маша из города Сольцы.

В Машу все влюблялись: дворники, жильцы, почтальоны, солдаты.

А ей ничего не было надо. У нее была уже в Сольцах дочка, шести лет, которая звала маму «дуррой».

В комнате Тарацуки было тепло.

Я часто сидел рядом с ним и читал ему Толстого.

Всегда читал слишком быстро.

Лицо Тарацуки и мое лицо отражались в зеркале, висящем на стене.

У меня лицо все время меняется, его лицо было неподвижно, как будто оно было покрыто не кожей, а скорлупой.

Мне казалось, что из нас двоих, человек, вероятно, только один.

Его мир был для меня без адреса.

Тарацуки влюбился в Машу.

Она смеялась, взвизгивала, когда рассказывала об этом.

Он провожал ее, когда она гуляла с белой собачкой.

Тарацуки любил ее 1914‐й, 1915, 1916, 1917, 1918 год.

Пять лет.