Пять лет.
Раз он пришел к Маше и сказал ей: «Послушай, Маша!
У меня есть бабушка, она живет на большой горе Фудзияма, в саду.
Она очень знатная и любит меня, и еще бегает в том саду любимая белая обезьяна.
(Не удивляйтесь стилю Тарацуки — это ведь я учил его русскому языку.)
Недавно белая обезьяна убежала от бабушки.
Бабушка писала мне об этом.
А я ответил, что люблю женщину по имени Маша и прошу разрешения на брак. Я хотел, чтобы ты была принята в семью.
Бабушка мне ответила, что обезьяна уже вернулась, что она очень рада и согласна на брак».
Но Маше было очень смешно, что у Тарацуки есть желтая бабушка на Фудзияме.
Она смеялась и ничего не хотела.
Потом наступила революция.
Тарацуки разыскал Машу, которая была без места, и стал снова просить ее.
«Маша, здесь ничего не понимают.
Это не пройдет так, здесь будет много крови.
Едем ко мне в Японию».
Революция продолжалась.
Тарацуки позвал Машу в посольство.
Вещи в посольстве упаковывались.
Маша пошла.
Там их принял посол и торопливо сказал:
«Барышня, вы не понимаете, что делаете, ваш жених богатый и знатный человек, его бабушка согласна.
Подумайте, не упускайте счастья».
Маша не ответила ничего.
А когда они вышли на улицу, то она ответила своему японцу:
«Я никуда не поеду», — и поцеловала его в стриженую голову.
Тарацуки явился к ней еще раз.
Он был очень грустен. Он говорил:
«Милая Маша. Если ты не едешь, то подари мне маленькую белую собаку, с которой гуляешь».
Так как был голод и собаку уже нечем было кормить, то Маша ее подарила.
Последнее письмо Тарацуки было из Владивостока. Вот что было в письме:
«Я привез сюда твою собаку и скоро поеду с ней дальше, у нас будет очень тяжело для тебя, я жду ответа, напиши, и я приеду за тобой».
Но едва успело дойти письмо, как железная дорога порвалась в сотнях мест.
А Маша все равно не ответила бы.
Она осталась.
Ее по-прежнему любили все.
Революции она не боялась, потому что у нее не было знатной желтой бабушки.
Она работает сейчас на заводе.
«Военно-санитарных заготовлений» — кажется, так.
Когда она вспоминает японца, то жалеет его.
Ее все любят. Она настоящая женщина, она как трава, у нее как будто нет имени, нет самолюбия, она живет, не замечая себя.
Мне тоже жаль японца.
И я думаю о том, что я напрасно смотрел в зеркало и неправильно замечал, что я и японец — разные.
Он очень похож на меня, этот японец.
Не думаю, что это будет способствовать укреплению военного могущества его страны.
А ты не Маша.
На твоем небе вместо звезд — твой адрес.
Впрочем, все это не так хорошо, как жалобно.
После «Письма двадцать седьмого» (в 1-м изд.) во 2-м изд. (Л., 1924) добавлено следующее письмо.
ПИСЬМО
с жалобой на то, что горе слишком коротко. Он требователен не по силам. Горя ему уже хватит на носовой платок. Кроме этого, в письме дан новый вариант известной сказки.
Клянусь тебе… я скоро кончу свой роман.
Женщина, не отвечающая мне!
Ты загнала мою любовь в телефонную трубку.
Мое горе приходит ко мне и сидит со мной за одним столом.
Я разговариваю с ним.
А доктор говорит, что у меня нормальное кровяное давление, и моя галлюцинация — только литературное явление.
Горе приходит ко мне. Я говорю с ним и внутренне подсчитываю листы.
Кажется, только три листа.
Какое короткое горе.
Нужно было бы завести другое — в международном масштабе.
А могло бы случиться иначе.
Я не сумел.
Я сумел только, как ты приказала, завести шесть рубашек.
«Три у меня — три в стирке».
Мне нужно было сломиться, и я нашел себе ломающую любовь.
Человек точил нож о камень. Ему не нужен камень, хотя он и наклоняется к нему.
Это из Толстого.
У него длинней написано и лучше.
В моей судьбе все было предопределено.
Но могло быть и иначе.
Я дам вторую развязку роману.
Это будет из Андерсена.
Это то, что могло случиться.
Жил принц.
У него было две драгоценности: роза, выросшая на могиле его матери, и соловей, который пел так сладко, что можно было забыть свою собственную душу.
Он полюбил принцессу из соседнего королевства и послал ей:
1) Розу.
2) Соловья.
Розу принцесса подарила инструктору скетингринга, а соловей умер у нее на третий день: он не выдержал запаха одеколона и пудры.
