— Неплохо, — сказал Райнхард, наклонившись к своему другу и повысив голос. — Что это?
Восхитительная музыка, звучавшая в нижнем регистре, неожиданно сменилась шквалом нисходящих нот, водопадом чистого звука.
— Брамс, — ответил Либерман. — Один из венгерских танцев.
Потом Либерман наклонился вперед и, сидя на самом краешке стула, слушал виртуозное исполнение Эпштайна, не замечая ничего вокруг. Когда закончилась первая часть и послышались аплодисменты, он повернулся к Райнхарду. Не поверив своим глазам, он вскочил с места, будто увидел призрак. Рядом с его другом стояла мадам де Ружмон.
— Макс, — произнес Райнхард, широко улыбаясь. — Позволь представить тебе Изольду Зедльмайер. Она очень талантливая актриса, уверен, что ты со мной согласишься.
— Я вижу, вы большой поклонник Брамса, доктор Либерман, — произнесла женщина в черном на прекрасном немецком языке без всякого акцента.
Генрих Хёльдерлин, закутавшись в большой турецкий халат, весь вечер сидел в своем кабинете и курил. Среднего размера комната была умеренно украшена и освещалась двумя электрическими лампами. На столе лежала целая кипа бумаг, писем и бланков, ожидая его внимания.
Хёльдерлин потушил четвертую сигару и невидящим взглядом уставился на обои в зеленую полоску. Положив локти на промокательную бумагу, он подпер подбородок сжатыми кулаками. «Какой дурак!» — это самообвинение отозвалось в его голове ударом церковного колокола вызвало пульсирующую головную боль.
Хёльдерлин взял стопку писем. Он должен был ответить на них еще днем, пока был на работе, но тогда он не мог сосредоточиться.
«Уважаемый герр Хёльдерлин, в связи с моим предыдущим запросом…»
После первых строчек предложения становились все более непонятными, постепенно превращаясь в цепочку бессмысленных слов и фраз. «Она настоящий медиум, эта мадам де Ружмон. Вызванный ею дух несомненно общался с Шарлоттой Лёвенштайн. То, что он передавал… в особенности для белошвейки…» — пронеслось у него в голове. Хёльдерлин попробовал снова сосредоточиться на письме.
«Банковский счет… намеревается приехать в Пешт на следующей неделе… защищая интересы… господин Балаж… когда вам будет удобно».
Хёльдерлин застонал, отодвинул письмо и потер подбородок. На нем появилась щетина. Обычно он брился перед ужином, но сегодня не собирался садиться за стол с женой, поэтому пренебрег своим туалетом.
«А что еще я мог сделать? Ее надо было остановить… другого способа не было — риск слишком велик…».
Осторожный стук в дверь вывел его из задумчивости. Робкий, приглушенный двойной удар сердца.
Хёльдерлин не ответил.
— Генрих?
Это была его жена.
— Генрих?
Дверь открылась, и она вошла.
— Почему ты не отвечаешь? Чем ты занимаешься, Генрих?
— Разбираю почту.
Он видел, что она не поверила.
— Генрих, я хочу поговорить с тобой о том, что произошло вчера вечером.
— Мне нечего больше сказать, Юно.
— Но… — она закрыла дверь и подошла к столу. — Я все еще не понимаю причины.
— Юно, — оборвал ее Хёльдерлин. — Я действовал в соответствии со своими принципами.
— Не сомневаюсь, дорогой. Но какими принципами?
— Этого вполне достаточно. Пожалуйста, хватит… у меня столько дел. — Он показал на кучи бумаг.
Юно не тронулась с места. Маленькая и хрупкая, она выглядела сейчас необыкновенно решительной. Генрих заметил, что она больше не моргала.
— Генрих, ты, конечно, понимаешь, какое впечатление твое поведение произвело на остальных?
— Юно, мне все равно, что подумали другие. Я поступил так, как считал нужным — в соответствии со своими принципами. А теперь, если ты будешь так добра и позволишь мне заняться этими срочными…
— Генрих! — Голос Юно прозвучал неожиданно пронзительно и громко, так что головная боль Хёльдерлина резко и значительно усилилась. Он в первый раз за почти тридцатилетнюю совместную жизнь услышал, как жена повысила голос.
— Тебе может быть все равно, что подумали другие, но мне — нет. Мне совершенно не все равно. А еще меня заботит, что подумал инспектор. Боже мой, я весь день ждала, что он явится сюда с отрядом полицейских!
— Дорогая, пожалуйста, — Хёльдерлин прижал палец к губам. — Соседи, слуги…
