— Я ведь и не знал, что его фамилия Кондрашин. Хоть мог бы догадаться, о ком речь. Я с ним знаком и процентов на 80 уверен, что знаю, где он прячет часы, — ответил Морской. — А от оставшихся процентов примерно половину ставлю на то, что смогу убедить подозреваемого сказать мне правду.
— А можно без этих еврейских штучек про проценты? — нахмурился Петров. — По-русски объясни…
Морской и бровью не повел, но теперь демонстративно обращался только к Коле:
— Дай мне минуту поговорить с Кондрашиным, и, думаю, мы придем к консенсусу…
Горленко уверенно кивнул, но Петров и тут нашел, как подгадить:
— Все разговоры только в моем присутствии!
— Ну, значит, и в моем, — смиренно вздохнул Коля, и все трое двинулись к подъезду.
* * *
На лестнице Морской остановился, чтобы собраться с духом. Разговор предстоял неприятный, но необходимый. Обижать никого не хотелось, но выхода не было. И угораздило же дядю Кашу ввязаться в подобную историю.
Кондрашу-Кашу, или просто дядю Кашу, Морской знал с детства. Впервые он увидел веселого волшебника в роскошном — то есть в те времена таким казалось хлипкое фанерное сооружение — цирковом балагане на Скобелевской[17] площади, ныне названной в честь Руднева. Дядя Каша в клоунском костюме выступал там с фокусами, от которых у мальчишек — всех без исключения — захватывало дух. Самым везучим — часто в их числе бывал и Морской — удавалось иногда из выдаваемых родителями на карманные расходы денег выделить средства на билет. Другие — в их компании Морскому тоже доводилось оказываться — смотрели только часть представления. Причем буквально часть и притом нижнюю: подглядывали из-под стены, которая по странной прихоти строителей не доставала до земли полметра. Смотрели всех, но дядю Кашу (сейчас Морской прикинул, что Кондрашину тогда было лет 25) — с особенным восторгом. Его словесные репризы, не слишком понимая, но точно зная, что воспроизводят шутку (не зря же взрослые так хохотали!), ребята цитировали всем друзьям, спортивные трюки, рискуя свернуть себе шеи, повторяли, устраивая представления для соседей, а чудеса ни повторить, ни описать и не пытались, ограничиваясь емким: «О! Это надо видеть!»
Позже дядя Каша переехал в шапито на базаре. Увы, к базарной сутолоке без взрослых Морскому приближаться запрещалось, а с ними толку не было: портить ребенку вкус выступлением подобных «халтурщиков» никто не собирался. Родители обещали — «раз так кортыть» — сходить когда-нибудь всем вместе в цирк Грикке или в Муссури. Морской, конечно, соглашался, но дядю Кашу все равно считал непревзойденным.
И много позже, будучи уже взрослым человеком, в каком-то смысле даже экспертом по части всевозможных сценических искусств, Морской лишь укрепился в своем детском впечатлении. Случайно оказавшись в конце 1920-х на рядовой программе очередного базарного балаганчика от ГОМЭЦ[18], он вновь увидел Кондрашу-Кашу. Да, фокусы у дяди Каши оказались при зрелом суждении устаревшими и даже отвратительными — по-хорошему, надо было бы напомнить режиссеру, что подобные номера уже с десяток лет запрещены, но Морской решил не вмешиваться, — да, грим и костюм оставляли желать лучшего, но артистизм, умение обыгрывать реквизит и та самая чарличаплиновская душевность делали из этого артиста гения. Мало кто умел так преподносить свои истории: захватывающе и в то же время просто, смешно и трогательно одновременно.
Несколько лет назад, почти сразу после войны, Морской познакомился с дядей Кашей уже не как зритель. Удивительный Фред Яшинов — директор Харьковского государственного цирка — обратился к «Красному знамени» за дружеской услугой. Тут нужно хорошо знать Фреда, чтоб понимать, о чем он мог просить. Для себя — ничего и никогда. Для цирка — постоянно, но тут он обходился без газет и лично обивал пороги соответствующих кабинетов, идя напролом и словно бы не замечая препятствий. Газетчики понадобились Фреду для привлечения внимания общественности к вопиющим условиям жизни цирковых пенсионеров. Работающие артисты тоже не жировали, не говоря уже про иногородних: приезжая в Харьков с гастролями, некоторые жили в гримерках, а то и на вокзале, но хоть не голодали. К тому же Фред лелеял странную мечту отстроить первую в Союзе гостиницу для цирковых артистов. А вот у «бывших цирковых» ни надежд, ни систематической поддержки не было. Эту несправедливость Яшинов и хотел исправить, поднимая тему через газеты и на них же потом ссылаясь в беседе с чиновниками — вот, мол, и статья про эти проблемы в авторитетных городских изданиях была, а вы всё спите. Всех подопечных цирковых пенсионеров Фред знал поименно, с половиной из них когда-то вместе выступал, колеся по просторам СССР в составе наскоро сколоченных концертных бригад. В мандате было написано: «Коллектив тружеников арены по демонстрации физической силы и здорового смеха». Юный Фред работал как акробат, как клоун и как администратор. Правила организаторской работы он познавал, а часто и изобретал самостоятельно, а опыт работы на манеже перенимал от старших коллег. «Они меня учили, на ноги ставили, без них я не то что директором, просто человеком не стал бы… — говорил Яшинов. — Да и не во мне дело. Само искусство советского цирка без этих людей не существовало бы. И ведь ушли-то из профессии они вовсе не из желания все бросить. У нас уходят по здоровью, понимаете? Надо написать, что те, благодаря кому наши дети смеялись и имели праздники даже в самые сложные для страны времена, сейчас в беде…»
