— Гипотетически? — Морской усмехнулся. — Мне представлять не надо — можно вспомнить. Я был уже и публикуем, и влиятелен, и даже, не побоюсь сказать, знаменит. Вы, к счастью, не дождались… А сейчас я в этой сочиненной вами пьесе нахожусь на этапе «разбился». И да, если проживать все снова, я ехал бы по этой же лыжне. Ни на одном этапе я не мог поступить иначе, чем поступил, а значит тратить нервы на рефлексию не стоит. Чего и вам желаю!
— У вас все так несладко? — опешила Ирина, впервые в разговоре заинтересовавшись не только личной жизнью бывшего мужа, но и его текущими делами.
— Да нет… Терпимо, не волнуйтесь, — честно ответил Морской и мысленно похвалил себя, что преодолел соблазн гордо напялить нимб героя-мученика. — Я вроде как разбился, но не очень. Рассыпался на тысячу песчинок. И в этом, собственно, стратегия спасения. Сейчас я незаметен и спокоен. Песчинки, к счастью, слишком малы, чтобы попадать в поле зрения сильных мира сего, поэтому их не трогают. А жить песчинкой — славно. Теперь моя первейшая задача случайно не увеличиться в размерах и не попасться на глаза, привлекая лишнее внимание к себе и близким.
Несмотря на то что Ирина давно уже уехала из СССР, сейчас он был уверен, что она прекрасно понимает смысл его иносказательной тирады. Впрочем, видимо, не до конца.
— Постойте, но у вас же были связи! — начала она, припомнив, видимо, симпатизировавших Морскому в юности партийных авторитетов. — И покровители…
— Послушайте, я год назад, когда вылетал отовсюду, невольно делал это невероятно звонко. Шум и треск стояли по всем газетам. Так что если бы те, кого вы считаете моими покровителями, ими действительно были — они бы вмешались. Но, кажется, теперь другие времена.
— Ну а друзья? — не сдавалась Ирина. — С вашим поразительным упрямством и нежеланием просить о помощи друзей немудрено навек застрять в песчинках. Ну вы хотя бы в доме «Слово» с кем-то говорили?
— Нет. Это нынче смысла не имеет. Там не осталось никого. Вернее, те, кто остался… — Морской не знал, как объяснить, и просто начал вспоминать. — Наталья Забила, например, лично выступала с обвинительной речью против космополитов, которых надо искоренить. Я в их числе был назван. Вы ее, конечно, знаете по книгам, а я уже и лично тоже знаю — пересекались в гостях у общих друзей. Общались, хоть поверхностно, но мило. — Ему не хотелось никого очернять. — У всех свои обязанности, дружочек, тут даже обижаться недостойно. Или еще пример: мои коллеги по газете — тоже уже уволенные и распекаемые как за то, что были у меня в подчинении, так и за их собственные работы, — недавно вспомнили, что полгода назад писали статью о Валентине Чистяковой, а фотографии, которые у нее брали, так ей и не отдали. Вы должны помнить Чистякову не только как гениальную актрису, но и как вдову Леся Курбаса, да? Я, кстати, тоже писал ее литературный портрет для журнала «Театр» да и у себя в газете материалы размещал. Конечно, через «актриса признала былые ошибки и то, что националистический подход «Березиля» завел ее в тупик, но она изменилась и достигла настоящих высот».
— Что? — Ирина, зная о любви Морского к режиссеру театра «Березиль», недоуменно вскинула бровь.
— Без этого пассажа в печать ничего не пропустили бы. А я считаю, о таланте Чистяковой действительно необходимо было говорить. Впрочем, сейчас я не об этом. Так вот, те юноши, уже уволенные, но писавшие про Чистякову раньше, пришли вернуть актрисе материалы. Она встречаться отказалась. Сказала: «Пусть оставят у швейцара»… По крайней мере так ребятам передали, ну а они пересказали мне…
— Ну а про вас она такого б, может, не сказала! — упрямилась Ирина.
— Про меня? Не сказала бы, вы правы. Лишь потому, что я не стал бы обращаться и просить о встрече. Я понимаю, какую тень бросаю на нее своим появлением. Нам, прокаженным, лучше не цепляться к здоровым людям.
— Но наверняка же в кругу ваших знакомых есть и те, у кого к любым болезням иммунитет! — витиевато завернула Ирина. — У нас, например, чуть что, так люди пишут просьбы разобраться в самые что ни на есть верха. Вы что-нибудь писали?
