Председательствовавший на процессе генерал-лейтенант юстиции Чепцов прежде быстро и без колебаний выносил смертные приговоры по делам, подготовленным следователями Министерства госбезопасности. Так, в 1950 году он приговорил к смерти за «шпионаж и измену» Мириам Железнову (Айзенштадт) и Самуила Персова. Тогда генерал вполне удовлетворился «доказательством» их вины — официально отправленными за рубеж (для публикации в иностранной печати) восторженными статьями о Московском автозаводе имени И.В. Сталина, очерками о евреях Героях Советского Союза…
Но когда по решению ЦК был устроен двухмесячный суд над руководителями Еврейского антифашистского комитета с подробными допросами обвиняемых, дело рухнуло. И генерал Чепцов увидел это первым. Он, пишет Борщаговский, даже проникся уважением к подсудимым.
Сидевшие на скамье подсудимых известные актеры, писатели, врачи не участвовали в подготовке террористических актов против товарища Сталина, не занимались шпионажем и предательством и даже не вели антисоветской пропаганды.
Только одно преступление признал за своими подсудимыми генерал-лейтенант Чепцов. Он уличил их в желании писать на родном языке, издавать книги на идиш, иметь свой театр и ставить в нем еврейские пьесы, сохранить школы с преподаванием на еврейском языке.
Генерал Чепцов упрекал одного из подсудимых:
— Зачем коммунисту, писателю, марксисту, передовому еврейскому интеллигенту связываться с попами, раввинами, мракобесами, консультировать их о проповеди, о маце, о молитвенниках, о кошерном мясе?
Власть требовала от евреев полной ассимиляции, как требуют ее сейчас от русских в республиках бывшего СССР. Малограмотный следователь, увидев, что писатель Абрам Каган правит ошибки в тексте собственного допроса, избил его: знает, подлец, русский язык, а пишет на еврейском! Забота о национальной культуре признавалась вредной и антипатриотичной. Но расстреливать за это генерал и его заседатели не хотели.
Рискуя партбилетом, карьерой, а может быть, и жизнью, генерал Чепцов попросил у ЦК разрешения вернуть дело на доследование.
Но Георгий Максимилианович Маленков, к которому обратился генерал, не дал этого сделать:
— Вы хотите нас на колени поставить перед этими преступниками. Приговор по этому делу апробирован народом, этим делом политбюро занималось три раза. Выполняйте решение политбюро.
И верно. Процесс по «делу Еврейского антифашистского комитета» начался 8 мая 1952 года. А еще за месяц до этого, 3 апреля, министр госбезопасности Игнатьев в докладной записке Сталину предложил всех обвиняемых по «делу Еврейского антифашистского комитета» расстрелять. Вождь согласился. Он сделал снисхождение только академику Лине Штерн, биологу с мировым именем, приехавшей из благополучной Швейцарии строить социализм. Ей дали десять лет.
И обвиняемые были расстреляны за несколько месяцев до смерти Сталина. Если бы дело отправили на доследование, они были бы спасены.
Одно дело закончилось, а уже затевалось новое.
13 марта 1952 года следственная часть по особо важным делам МГБ СССР постановила начать следствие по делу двухсот тринадцати человек, на которых были получены показания в ходе следствия по «делу Еврейского антифашистского комитета».
В тот же день помощник начальника следственной части по особо важным делам МГБ СССР подполковник Павел Иванович Гришаев вынес постановление, в соответствии с которым «активный еврейский националист и американский шпион», а в реальности замечательный писатель Василий Гроссман был взят «в разработку». В этом же списке значились выдающийся театральный режиссер Александр Таиров, поэты и прозаики Самуил Маршак, Борис Слуцкий, Илья Эренбург…
Искоренению подлежали самые преданные режиму люди. В перестройку появились мемуары бывшего генерал-лейтенанта КГБ Павла Анатольевича Судоплатова. В главе о советском атомном шпионаже он упоминает умело вербовавшего американцев сотрудника внешней разведки подполковника Григория Марковича Хейфеца. Хейфеца вернули в Москву и назначили заместителем ответственного секретаря Еврейского антифашистского комитета с поручением докладывать обо всем в Министерство госбезопасности.
