Эти мысли пришли мне в голову во время очередной прогулки вдоль коридора. Но гуляла я не с томиком Монтеня, а со шваброй в руках. Просто удивительно, как монотонный физический труд способствует развитию творческого мышления. Домыв пол и убедившись, что мальчишки в кроватях старательно изображают спящих, я взяла чашку и пошла в столовую — пообедать, чем бог послал. Бог в этот день послал мне картофельное пюре, пару сосисочек и бутерброд с плавленым сырком. Ну, погоди, маньяк, вычислю тебя — ты мне за все ответишь. И за этот обед тоже. Не могла же я в эту больницу со своей санитарской зарплатой принести буженину и черную икру, даже красную не могла. Хватит с меня лифчика. Кстати, обедала я с Оксаной. На фоне большинства сотрудников она выделялась молодостью и легким нравом. Дети ее любили и с удовольствием посещали электропроцедуры. Совсем неплохо было полежать на кушетке с проводами на голове и поболтать с добродушной и веселой Оксаной. Она уже простила мне дорогой лифчик и щебетала о холодной весне, о тяжелом характере Анны Кузьминичны и о том, что все мужики — козлы… С последним пунктом я согласилась сразу и рассказала — в адаптированном варианте — историю своего брака. Пожаловалась на тоску и потерю смысла жизни. Мол, так мне худо, что и любимой работой заниматься не могу, и жить не хочется. В общем, или в петлю, или к психотерапевту.
— Да где ж ты возьмешь психотерапевта? — удивилась Оксана.
— А наш не годится? Он вроде умным кажется.
— Умный-то он умный, да только дорогой.
— Он и с сотрудников деньги берет?
— С сотрудниками он больше пяти минут не разговаривает. К нему знаешь какие люди ходят?
— В нашу зачуханную больницу?
— Нет, больница у него вроде крыши. Домой ходят.
— А сколько берет, не знаешь?
— Говорят, — Оксана наклонилась к самому уху, — двадцать долларов в час.
Надо же, Москва в тридцать раз больше этого городишки, а гонорары у психотерапевтов вполне соизмеримы. Правда, в Москве двадцать долларов берет начинающий, а в провинции, судя по всему, — лучший, но должна же провинция от столицы отличаться. Я сделала лицо, соответствующее названной сумме, и сокрушенно покачала головой:
— Да, видать, придется в петлю.
— Да брось ты, — Оксана хлопнула меня по плечу, — не стоит из-за этих идиотов мучиться.
Я снова вздохнула и повесила на лицо бледную улыбку — может, и в самом деле не стоит. Тихий час подошел в концу. Нужно было поднимать пацанов, вести их на полдник, потом — в класс, а самой — за тряпку. Вечером я мыла полы в обществе Вовки, того самого — ябеды. Он чем-то провинился перед воспитательницей, был отослан вниз и теперь топтался возле меня, норовя опрокинуть ведро с водой. Мое утреннее раздражение уже прошло, даже жаль его стало: маленький, щупленький, большеголовый. Вовка что-то рассказывал, я не слушала, но вдруг несколько слов привлекли мое внимание.
— Когда я был маленьким, — возбужденно говорил он, размахивая руками.
— А это когда было? — спросила я, подперев подбородок шваброй.
— В пять лет.
— И что тогда случилось?
— Мама меня била ремнем и разбила мне голову.
Я сглотнула.
— А в шесть?
— В шесть? — он задумался. — В шесть лет меня мама так сильно не била, — вспомнил, в шесть лет я ногу сломал.
— А в семь? — я ожидала, что он заговорит о школе.
— В семь лет я ударился головой о батарею. У меня было сотрясение мозга.
— А в восемь? — ни на что хорошее я уже не надеялась, и правильно.
— А в восемь я попал под машину.
— А сейчас тебе сколько?
— Девять. И я лежу в этой больнице.
— Славный боевой путь. Теперь тебе осталось только с самолета спрыгнуть. Или заняться спортом, чтобы всем обидчикам морду набить.
— Хотелось бы, — вздохнул Вовка.
— Начинай прямо сейчас.
И я вручила ему ведро с грязной водой. Пусть развивает мускулатуру. Остаток дежурства прошел спокойно. Выйдя вечером на крыльцо, я увидела, что весна, несмотря на наши с Оксаной сетования, все-таки наступила. В воздухе пахло ванилью, сумерки сменили серый оттенок на сиреневый. И девушки надели короткие юбки, открывая очаровательные ноги.
