— Боюсь, что да.
— Боитесь? Ничего не поделаешь, я и с этим вынужден считаться. Короче: когда Зар был убит — непреднамеренно, это я подчеркиваю, — и следствие было поручено мне, я сразу принял решение: сделать все от меня зависящее, чтобы смерть Зара признали несчастным случаем. Да, именно такое решение было продиктовано мне моим внутренним убеждением, и... Если я что-либо не могу простить себе, так только то, что я, как-никак матерый волк, навидавшийся подобных ситуаций, не предусмотрел всех возможностей, которые могли бы вас привести — да и привели — к разгадке. Не смотрите на меня такими глазами, Адамсон! Я не намерен затевать с вами дискуссию насчет правильного и неправильного, этичного и неэтичного. Между прочим: если бы люди всегда поступали правильно, у нашего, учреждения не стало бы ни работы, ни хлеба. Желательное, но пока еще не достигнутое положение, не правда ли? Дискуссию отменяю — она еще ждет меня в будущем, и тогда вы сможете присоединить свой возмущенный голос к остальным ему подобным. Представляю себе негодование коллег: «Невероятное мальчишество! Использовать чье-то анонимное письмо для того, чтобы совершить самострел! Безобразно, отвратительно, несерьезно!» А затем возмущение еще похлестче: «Бесчестное использование служебного положения! Ложь, сознательное запутывание следствия, обман! Обмануты не только товарищи по работе — обмануто и разочаровано общество, доверившее Бредису высокие полномочия! Предана наивысшая святыня: принцип справедливости!»... Сознайтесь, Адамсон, что и вы испытываете искушение бросить подобные упреки в мое лицо двурушника?!
Бредис давно уже не сидел в кресле; он ходил взад-вперед по комнате, подкрепляя слова, рубил воздух правой рукой — знакомый жест. Знакомый жест и знакомый человек, о котором, оказывается, я не знал ровно ничего...
— Бредис...
Он остановился передо мной, усмехнулся:
— Значит, еще хуже: вы не в силах даже высказаться!
— Не будем говорить в таком духе, Бредис! Не будем. Послушайте! Вы же сознавали, по крайней мере вначале сознавали, чем рискуете?
— Само собой, я знал, что ставлю все на одну карту! Хотя бы на один процент против девяноста девяти, и чисто теоретически я допускал и сегодняшний исход. Адамсон! Неужели вы не допускаете мысли, что любовь может обрушиться, подобно грозе или землетрясению, не только на юнцов? Любовь и вообще все, что было мошеннически украдено у моей молодости?.. Вы молчите?
— Я не знаю.
— По крайней мере, честно. Спасибо. Адамсон, если не секрет, вам известно, кто мне прислал анонимное письмо?
— Да. Теперь мне известно.
— Представьте, а я до сих пор не знаю. И потому-то, наверно, попался. Получив анонимное письмо с угрозами, я вначале был поражен. «Кто-то все-таки знает правду, — подумал я, — хочет принудить меня продолжать следствие». Конечно, я понимал и то, что «уполномоченный» сам чего-то боится, поэтому хочет остаться анонимным. Тут я внезапно и решил осуществить угрозу анонима и прострелил себе руку. Этим я хотел заставить «уполномоченного» испугаться ответственности за нападение на меня, надеялся, что он больше не станет вмешиваться в дело Зара... Еще вопросы?
— Один-единственный, зато навязчивый: Бредис, сделали бы вы то, что сделали, в том случае, если бы... на месте этой женщины был человек, который вам лично не дорог и не близок?
— Вам это важно знать?
— Важно. Да. Важно.
— Но это же невозможно, Адамсон: представить себе, что я чувствовал, думал и делал бы в совершенно иных обстоятельствах. Я не уклоняюсь от ответа, а просто не сумею ответить. Все, что я могу еще добавить в свою пользу: эту женщину я не только люблю, но и чувствую себя виновным перед ней. Я виновен в том, что в молодости из-за обиды, смешной и глупой гордости дал ей уйти. Я должен был тогда разыскать Беллу, объяснить, заставить ее выслушать. И отпало бы все дальнейшее. И для нее, и для меня... Что еще вас тревожит, Адамсон? Моя бессовестная попытка подорвать принцип правды и справедливости?
— Да. И это, не хочу лицемерить.
— Не оправдывайтесь! Это означает лишь, что вы на все сто процентов подходите для нашей профессии, а я уже нет. В теории, если я спрошу себя: являются ли правда и честность абсолютной необходимостью, абсолютным sine qua non
