Пройдя несколько домов, я обернулся. Витька, мрачный, стоял все там же, возле нашего крыльца, и провожал меня хмурым взглядом.
Я догадался, что он жалеет меня, отвернулся и прибавил шаг.
- Вовка! - вдруг вскрикнул Витька и, запыхавшись, подбежал ко мне. Стой! Я не могу так. Что я, виноват, что ли, что у меня приехал отец? - И я впервые увидел на Витькиных глазах слезы.
А через несколько дней, посылая матери передачу, я писал на клочке бумаги:
"Мама, за нас с Валюхой не беспокойся. Поправляйся. Мы живем
хорошо. Я ведь не один, нас четверо. Галька Дубова убирает комнату и
моет пол, Витька загоняет вечером скотину и приносит воды, Люська
доит корову все три раза, отводит в ясли и приводит обратно Валюху,
а я, как только кончу работу, так и бегу к тебе. Такой уж у нас
порядок. Это все Витька с Люськой придумали. А вечером, мам, мы все
вместе топим печку, готовим обед и поим скотину.
Люська прямо как настоящая хозяйка - все умеет. Видишь, мам, мы
живем хорошо. Ты не расстраивайся. Поправляйся, поправляйся скорее.
Завтра мы придем к тебе все четверо и Валюху приведем. Принесем
конфеток хороших, варенья и лимонов - дядя Егор из городу привезет.
До свидания. Поправляйся. Пиши, жду.
В о в а".
Через несколько минут мне принесли ответ.
"Вова, - писала мать химическим карандашом крупным почерком, - я так рада, так рада, что у вас все так хорошо, что и писать не могу. Голова у меня больше не болит, температура хорошая. Не беспокойся, я скоро выздоровлю. А товарищей своих обними за меня и поцелуй. Обними крепче. Они настоящие друзья".
На слове "друзья", словно звездочка, застыла фиолетовая слеза.
- Ох, мама, еще какие настоящие! - радостно прошептал я, выбегая на улицу. - Ты еще не знаешь. Я ведь о многом не рассказал тебе. А главное...
Я смущенно оглянулся и, убедившись, что меня никто не видит, улыбнулся. С Люськой мы теперь каждый день были вместе. Она и сейчас была рядом со мной, только я не написал об этом матери.
Люська дожидалась меня в больничном саду.
На другой день мы пришли к матери все четверо, взяв с собой и сестренку.
Потом мы снова ходили в больницу вдвоем с Люськой.
Мать каждый раз писала нам, что чувствует себя лучше и лучше, а настроение мое становилось все хуже и хуже.
Приближался сентябрь, и я знал, что скоро останусь один. Люська и Витька уедут в город учиться. Люська - в техникум, а Витька - в речное училище. Я завидовал им и часто грустно задумывался о своей какой-то неудачливой судьбе. И как Люська ни старалась успокоить меня, как ни говорила, что никогда не забудет обо мне, на душе у меня было горько.
Я верил и не верил ей.
И вот наступило 28 августа.
Это был по-осеннему холодный, пасмурный день. Из деревни мы вышли, как только рассвело. С угрюмого, темного неба сыпалась колючая изморозь. Под ногами чавкала грязь. Над полями уныло кричали грачи.
Шли мы, не глядя друг на друга, молча, словно хоронили покойника. Каждому было чего-то жалко, на что-то до слез обидно и чего-то совестно.
Я заметил, что Витька с жадностью смотрит на последнюю березку за нашей околицей, и понял, что не вернутся уже больше те, может быть и не радостные, но дорогие нам дни нашей ранней юности.
На вершине горы мы все трое враз остановились.
- Ну, Вовка, - голос у Витьки дрогнул. Он торопливо, неуклюже сунул мне холодную руку, отвернулся и зашагал дальше.
Я, насупясь, смотрел ему в спину.
- Вова, - тихо позвала Люська.
Я покачнулся и, не в силах взглянуть на нее, чуть слышно шепнул:
- Прощай.
И широко зашагал обратно.
Горло мое сжало отчаяние.
- Проживу, - успокаивал я сам себя, стиснув зубы, - как-нибудь проживу.
А самому хотелось плакать.
Не всем же в город. Кому-то надо и хлеб растить.
- Вова, Вова, - топая ногами, теребила меня сестренка, - а мама в больнице?
- В больнице, Валюха, в больнице.
- А Люся уехала?
- Уехала, Валюха, уехала.
- А к Офониным солдат пришел.
- Это их папа вернулся.
- А наш папа что не идет?
Я до боли стиснул зубы.
- Он что, Вова, далеко?
- Далеко, Валюха, далеко.
- А он тоже в шинели?
Я схватил сестренку на руки и прижал.
