- В шинели, Валюха, в шинели. Давай я тебе лучше качели сделаю.
- А ты что, Вова, плачешь?
- Это я не плачу, это я так. Мне папа тоже качели делал.
- Такому большому?
- Я был маленький.
- Маленький! - удивилась сестренка. - А ты разве был маленький?
- Был, Валюха, все бывают.
И подумал: "Нет, она не должна чувствовать, что отца нет. Я должен заменить его". И, оглядывая двор, вдруг по-настоящему почувствовал себя хозяином дома, взрослым, мужчиной. Я вынес из сарая веревку, перекинул ее через толстый березовый сук и устроил качели.
- А папа тебе такие же делал? - покачиваясь, спрашивала сестренка.
- Такие же.
- А еще что делал тебе папа?
- А еще домик.
- Маленький?
- Маленький.
- Настоящий?
- Настоящий.
Сестренка о чем-то задумалась и вздохнула.
- Как жалко, что у нас папы нет.
Я понял, что хотела этим сказать сестра, и вплоть до самого вечера мастерил из досок игрушечный домик. Он получился не очень хорошим, похожим на собачью конуру, но радости сестренки не было границ. Она натащила в него кукол, тряпок, насобирала по улице цветных стекляшек, старательно протерла их и разложила по полочкам.
В домике у нее был образцовый порядок.
Каждый вечер, как только я приходил с работы, она брала меня за руку и приводила к домику ужинать. Она выставляла на невысокий толстый чурбачок свои стекляшки и с серьезным видом заставляла меня есть: то манную кашу, то суп, то компот, а иногда у нее бывали даже блины.
Я поглощал ее мнимую еду и тихо спрашивал:
- А письма, Валюха, опять нет?
- Нету.
Валентина забывала про игру, прижималась к моим коленям и говорила:
- Завтра, наверно, Вова, будет.
- Завтра?
- Ага.
И сестренка долго утвердительно кивала головой.
ГЛАВА 12
Осень. На сиротливо оголенную землю сыпался дождь. Редко-редко сквозь тяжелые серые тучи выглядывало прищуренное солнце. Выглянет, осветит бездымное осеннее пожарище леса - и снова дождь.
В деревне было тихо, скучно.
Мать моя из больницы вышла, однако чувствовала себя еще плохо. И хотя она скрывала это от меня, говорила, что поправилась совсем, я не верил ей. Я не раз видел, как она по ночам украдкой от меня принимала лекарство, а потом все ходила по комнате, видно, страдала бессонницей. Иногда она останавливалась возле моей кровати. Подолгу смотрела в мое лицо.
Я замирал. Мне было до боли жалко матери и до слез обидно, что я ничем не могу ей помочь.
"Мама, думал я, милая, если б можно было, я б жизнь свою тебе отдал". Но ведь этого сделать нельзя. А все, что было можно, я делал. Я всеми силами старался облегчить жизнь матери. Я не брезговал никакой домашней работой, а по утрам, встречая на конном дворе бригадира, я каждый день говорил ему, что мать еще болеет, и старался работать за двоих. И конечно, я уставал. Домой возвращался всегда озябшим, разбитым и рано ложился спать. В клуб, где собиралась вечерами молодежь, ходил редко. Да меня туда и не тянуло.
Мать догадывалась об этом, как-то после ужина подсела ко мне и с ласковой грустью спросила:
- Скучаешь?
Я опустил глаза.
Мать вздохнула.
- Я вижу. Но что поделаешь, Вова, былого не воротишь. - В голосе ее слышалась печаль, и я неожиданно понял, что мать переживает за меня, что ей горько мое одиночество.
Я обнял ее.
- Нет, мам, я устаю.
- Верно, Вова, но ведь ты и раньше уставал, - ответила она, по-старушечьи нагнулась и пошла разбирать постель.
Я молчал. Мне нечего было сказать в свое оправдание. Я видел, что мать расстраивается из-за меня, и решил скрывать от нее свою печаль начал вечерами ходить в клуб.
В клубе до полуночи басил баян, девчонки танцевали, а мы, ребята, собравшись на сцене за длинным столом, играли в домино. Играли с азартом, громко стучали костяшками, спорили. И все-таки домино не увлекало меня. Во время игры я исподлобья смотрел на танцующие пары девчат, прислушивался к музыке и вспоминал о Люське.
Клуб мне казался неуютным, холодным, слишком просторным, и я все кого-то ждал. Кто-то должен был войти и заполнить пустоту. А кто? Не знаю. Люська? Нет, я ее не ждал, я знал, что она не придет, и все же на каждый скрип двери тревожно повертывал голову.
