Витька посадил меня между своим отцом и собой и хлопнул по моей спине.
- Теперь не убежишь.
Я не ответил ему. Я украдкой разглядывал его отца. Он был широкоплечий, крепкий. Военная гимнастерка на нем была хорошо отглажена. И весь он был какой-то чистый, опрятный, подтянутый, как нарисованный. Пахло от него чем-то приятным.
Дядя Коля (так звали Витькиного отца) заметил, что я наблюдаю за ним, подвинулся ко мне ближе, взял меня за руку повыше локтя и серьезно заговорил о жизни.
Мне это понравилось, и я рассказал ему о всех своих радостях и печалях, о колхозных делах.
- Ну а трудодень как? - спросил дядя Коля с мягкой, доброй улыбкой, но в его голосе я уловил еле заметную нотку беспокойства и смутился, но тут же оправился и твердо ответил:
- Пока плохо. Дают мало. Но мы и не спрашиваем большего. На то и война.
- Верно, верно, - заторопился дядя Коля. Верно мыслишь. Теперь все наладится. Вернутся фронтовики, в колхозе прибавится силы, трудодень станет крепким. Жизнь пойдет в гору.
Он помедлил.
- Ничего, Владимир, все будет так, как надо.
Я улыбнулся. Я верил ему.
Я и сам представлял будущую жизнь хорошей.
ГЛАВА 11
А жизнь, как нарочно, каждую мою радость отравляла горечью.
Возвращаясь от Витьки, мы с Люськой тихо брели вдоль спавшей улицы.
Звезды на высоком безоблачном небе начинали уже потухать. Прохладный сумрак с востока уползал на запад. Приближался рассвет.
Мы шли молча.
Вдруг Люська остановилась и тревожно дернула меня за рукав.
- Посмотри. У вас огонь.
Я обернулся в сторону своего дома и застыл. Сквозь белые занавески окон пробивался тусклый красноватый свет. Это был верный признак того, что в доме что-то случилось.
В деревне летом никто не зажигает лампу, а если зажгли - в семье или радость, или несчастье. Радости я не ждал, а несчастье... Кто от него убережется?!
Подгоняемый тоскливым предчувствием, я быстро перебежал дорогу, впрыгнул на завалинку и прислонился к стеклу.
На столе мрачно коптила лампадка. В комнате было чадно и тихо-тихо.
Мать лежала на кровати вверх лицом. Правая рука ее как плеть свисала вниз и почти касалась полусогнутыми пальцами пола, а левая была откинута на подушку и прижимала к виску скомканное полотенце. Из едва приоткрытого рта матери вылетали чуть слышные шипящие звуки.
- Она пить, пить просит, - испуганно шепнула Люська и, соскочив с завалинки, метнулась в комнату. Дрожащей рукой она торопливо налила в стакан кипяченой воды и осторожно поднесла его к пересохшим губам матери. Мать с жадностью отпила несколько глотков и открыла глаза. Взгляд у нее был нехороший. Дыхание тяжелое.
- Это ты, Вова? - глухо, с расстановкой проговорила она. - А у меня опять голова разболелась. Поешь - там в печи каша, молоко под скамьей. А со мной пройдет, не бойся, к утру я встану.
Я отвернулся.
Я понимал, что мать говорит неправду. Она и раньше часто жаловалась на головные боли, но сегодня я видел, с каким трудом она выговаривает каждое слово, и чувствовал, что она заболела серьезно. Я переминался с ноги на ногу и, как бы ища поддержки, растерянно оглядывался по сторонам.
А за окном уже совсем рассвело.
Где-то протяжно скрипнули ворота.
- Вон петухи поют, - вяло произнесла мать и забылась.
А утром я отвез ее в соседнюю деревню в больницу.
Врачи определили у нее гипертонию, и обратно я возвращался один. На рыдване рядом со мной вздрагивал и покачивался небольшой узелок белья. На душе у меня было пусто, тяжело.
Дома я, не раздеваясь, упал на кровать и долго лежал неподвижно.
Хлопнула дверь. Вошел Витька, потоптался и молча сел рядом. Вздохнул.
- Я завтра в город еду.
Я не шевелился.
- Хочу в речное училище заявление подать.
Тишина.
- Поедем?
Я горько усмехнулся.
Витька понял нелепость своего предложения, опустил глаза и принялся ковырять ногтем табуретку.
- Ты не сердишься на меня?
- А при чем тут ты?
У меня задрожали губы. Я встал, машинально передвинул на столе чернильницу, взглянул в окно и нарочно громко, чтобы заглушить боль, проговорил:
- Надо в ясли за Валюхой идти.
Мы вышли на улицу, сухо пожали друг другу руки и расстались.
