Париж, в доме на улице Мазарини, на следующий день, в четверг, 15 июня 1899 года
Элизабет сидела у окна в своей спальне и смотрела на помолвочное колечко — сапфир в окружении бриллиантов, в оправе из серебра. Его подарил ей Ричард в октябре прошлого года. По этому случаю в замке Гервиль звучали смех и музыка, а сама она вальсировала в платье из розовой тафты, в свете огромной хрустальной люстры.
— И с дедом мы тоже танцевали, — едва слышно промолвила она.
Мысли ее вернулись к Жермен, робкой служанке с круглыми щечками и добрым, доверчивым взглядом. Молодая женщина тяжело вздохнула.
«По словам Бонни, это случилось в августе. А через несколько дней Ларош застал нас с Ричардом в Монтиньяке, в доме моих родителей. Я была полуголая, — с волнением вспоминала она. — Нет, не надо больше об этом думать! Надо забыть!»
Час назад они приехали из больницы Шаритэ. Этой ночью Элизабет хорошо выспалась, и ничего страшного ей не снилось. Бонни забрала ее на фиакре и, пока они ехали домой, сообщила с озабоченным видом, что Ричард не вернулся на улицу Мазарини ни вчера вечером, ни этим утром.
— Но все его вещи дома, и чемоданы тоже.
— Он вернется, Бонни. Хотя бы за одеждой и личными вещами.
Близился полдень, и Элизабет уже начала сомневаться в своих прогнозах, тревожиться. Что, если Ричард исполнил свою угрозу? Она представила, как он является к Гуго Ларошу ради торжества справедливости.
От этих мрачных мыслей ее отвлекла Бонни. Она вошла в комнату — в кухонном фартуке, с полотенцем в руке и натянутой улыбкой на кукольном личике.
— Моя крошка, обед готов! Ты такая бледная, надо тебя как следует подкормить.
— Мне кусок в горло не полезет, пока не узнаю, что с Ричардом. Где его носит?
Не мог же он уехать, не попрощавшись!
— Скажу больше: очень дурно с его стороны было вот так взять и уйти от тебя в больнице! — буркнула подруга.
— Может, сел на поезд, как грозился, и сейчас уже в Шаранте? Если он все расскажет дяде Пьеру и дедушке Туану, вместе они могут совершить непоправимое.
— Этого еще не хватало! Господь с тобой, Элизабет, ты меня пугаешь.
Женщины обменялись встревоженными взглядами. Запах гари вернул Бонни к реальности.
— Ну вот, мои говяжьи медальоны[6] сгорели! — всполошилась она и бросилась в кухню.
Элизабет посеменила за ней. Живот у нее все еще побаливал, но она этому только радовалась. Бонни жалобно причитала над дымящей чугунной сковородой:
— Вот беда! После всех этих тревог у меня ничего в голове не держится!
— Бонни, это такие мелочи! Лучше поговорим о другом. У вас уже был разговор с дядей Жаном?
— Да, вчера вечером.
— И как он отреагировал?
— Конечно разозлился, разволновался. И ночью я слышала, как он ворочается тут, в кухне, на своей постели. Я не выдержала и пришла к нему. Как могла, утешала. Мало-помалу он успокоился. Не бойся, Жан и словом не обмолвится о том, что с тобой случилось. Как ты хочешь, так и будет.
— Вот и хорошо! Спасибо, Бонни. Погоди-ка, кто-то поднимается по лестнице! Только бы это был Ричард!
Обе навострили ушки, затаили дыхание, но шаги оборвались не на их площадке, а этажом выше.
— Соседи, — вздохнула Элизабет. — Господи, где же Ричард?
Этим вопросом молодая женщина задавалась еще долго, до самых сумерек.
Лежа в кровати, она время от времени целовала свое помолвочное кольцо. И ждала, ждала, ждала…
— Я же его люблю, люблю по-настоящему! — шептала она. — И я его лишилась, как когда-то родителей, а потом — Жюстена.
Впервые за много месяцев Элизабет осмелилась вспомнить об этом юноше, замковом конюхе. Он уехал из дому, узнав, что мать, прислуга в доме Ларошей, зачала его от хозяина, то есть он, Жюстен, — побочный сын помещика, плод адюльтера, случившегося в чердачной каморке, каких в замке было множество.
Белокурые волосы, нежный взгляд черных глаз, ласковая улыбка, делавшая его совершенно неотразимым… Элизабет быстро достала из-под подушки маленького оловянного солдатика.
