— Я берегла тебя все эти годы, — проговорила она.
За это время игрушка, солдат с барабаном, сильно потускнела, краски стерлись.
— Жюстен сказал, ты будешь меня защищать. Только ничего у тебя не получилось…
Внезапно Элизабет снова стало очень грустно, и она закрыла глаза. Когда-то она была влюблена в Жюстена и он ее тоже обожал.
— Разве мог ты перебороть судьбу? — продолжала она едва слышным шепотом. — И нам с Жюстеном пришлось расстаться. Не могла же я выйти за сводного брата собственной матери! Грустная ирония судьбы!
Она невольно затаила дыхание — на лестничной площадке разговаривали мужчины! Еще мгновение — и радостно, с облегчением вскрикнула Бонни, а потом и позвала ее:
— Элизабет! Они пришли! Жан привел Ричарда!
Молодая женщина встала, дрожа от радости. В комнате было сумрачно, и когда дверь распахнулась, в просвете вырисовался силуэт ее суженого.
— Лисбет, прости! Прости, милая! Я повел себя как дурак.
Он протянул к ней руки, и Элизабет бросилась к нему на шею. Они порывисто обнялись, не замечая ничего и никого вокруг.
Несколько минут спустя Бонни вернула их с небес на землю, пригласив всех к столу.
— Если тебе не трудно, принеси еду сюда на подносе, — попросила Элизабет. — Нам надо побыть вдвоем.
— Воркуйте, голубки! А я пока покормлю своего Жана, — шутливо отозвалась Бонни.
— Жан намного терпеливей и покладистей меня, — признал Ричард.
— Святая правда! Он принял мои условия, и мы поженимся уже в Нью-Йорке. Когда люди любят друг друга, время значения не имеет.
С этими словами Бонни вышла и закрыла за собой дверь. Элизабет зажгла керосиновую лампу, своим золотистым светом озарившую скромную обстановку комнаты.
— Где ты все это время был, Ричард? — спросила она наконец, присаживаясь на край кровати. — Я дома с самого утра, но весь вчерашний день в больнице я ждала, что ты вернешься. Понимаешь ли ты, как мне было тревожно? Я перебрала тысячу вариантов, один страшнее другого.
Американец уселся в единственное в комнате кресло, лицом к ней. Элизабет отметила про себя, что бежевый льняной костюм сильно измят, внизу штанин — пятна грязи. Ворот белой рубашки был расстегнут.
— Вид у меня непрезентабельный, знаю, — вынужден был признать он. — Шляпу я потерял, галстук забыл в каком-то бистро. Лисбет, мне правда очень жаль, что я так разозлился и ушел. Но, может, так было нужно, потому что сейчас я смотрю на ситуацию другими глазами. И я раскаялся, за что надо благодарить священника церкви Сен-Сюльпис.
— Ты, который так далек от религии? — изумилась молодая женщина.
— Так, как в детстве, я, конечно, в Бога не верю, но многие обращаются к Нему в минуты, когда помощи больше ждать не от кого. И вчера это был как раз такой случай. Я несколько часов бродил по городу, чтобы успокоиться, пока не понял, что стою на вокзале Аустерлиц и смотрю расписание поездов в Ангулем. Причину ты понимаешь?
— Конечно.
— Но я никуда не поехал. Я сильно перенервничал, я устал, и твое лицо стояло перед глазами. Такой я оставил тебя в больнице — бледную, несчастную. И тогда я вернулся к мосту Пон-Неф и понял, сколько тебе пришлось выстрадать после нашего отъезда из Гервиля. И заплакал, хотя это, как ты знаешь, со мной случается крайне редко.
— Ричард, ты весь дрожишь! Ты проголодался и устал, не надо больше разговоров! Ты со мной, и это самое главное.
— Нет, я хочу, чтобы ты знала все. Я уже шел по набережной домой, на улицу Мазарини, когда мне повстречалась женщина. Одета она была несколько странно, но в руках она несла твое желтое платье! Кажется, еще мокрое. С ней был парень лет пятнадцати, и у него были твои лаковые туфли. Я бросился к ним.
— Хвала Господу! Ты повстречал Лазара, моего спасителя! Ричард, я так рада, так рада! Ты, конечно же, возместил им потраченное на фиакр?
— Мы немного поговорили, на повышенных тонах, и я дал немного денег парню, в благодарность за его геройство. Эти лодочники — люди гордые. Слышала бы ты, как Иоланда Дюрье (она назвала свое имя) меня отчитывала! Я почувствовал себя ничтожеством, чтобы не сказать хуже.
Ричард умолк. Лицо у него было усталое, осунувшееся, глаза блестели от волнения. Но Элизабет он показался еще более красивым, чем обычно, — сейчас, когда всегдашняя невозмутимость и высокомерие дали трещину. В дверь постучала Бонни.
