Трубку взял комбат.
— Как у тебя? — Пауза, слушал. — Хорошо. — Пауза. — Подтверждаю: двадцать три ноль-ноль.
Положил трубку. Опять поправил очки, повернул лицо к входу, и стекла вспыхнули на свету. Сам повертел ручку телефона, еще раз повертел.
— «Прибой», все тебе ясно? — Помолчал. — Да. — Еще помолчал. Двадцать три ноль-ноль. Действуй.
Андрей не догадывался, что значит это «двадцать три ноль-ноль». Понял только, что «двадцать три ноль-ноль» было продолжением до этого отданного приказания. Какого? — прикидывал Андрей. Комбат, наверное, скажет, для того, видимо, и вызвал.
Комбат бросил погасший окурок, придавил носком сапога, снова неторопливо закурил, выпустил из ноздрей сизые струи дыма. Взял со столика раскрытый планшет — из-под целлулоида виднелась сложенная карта — и поднялся со скамьи. Так устал он, заметил Андрей, что даже поморщился, вставая.
— Пошли, лейтенант, — показал на прямоугольник света под откинутым краем брезента.
Комбат и Андрей вышли из землянки.
Сухой и длинный, комбат уселся на низком пне, покрытом бронзой пожелтевшего мха. Жестом показал Андрею: садись. Тот примостился у пня, на пыльной траве, нагретой солнцем. Небо было совсем синее. «Таким синим бывает небо только в апреле», — подумал Андрей. И оттого, что небо было такое синее, синими показались ему глаза комбата, хоть и помнил их густо-зеленый цвет, и мешки под глазами были синие, и пепел на конце папиросы был синим.
Лицо комбата осунувшееся не соответствовало тону, каким на рассвете, во время боя, подбадривал Андрея по телефону. Седая голова, седые виски, на лбу, на щеках, в уголках рта круто проступали окостеневшие складки ему можно было дать и сорок лет и шестьдесят. То были следы не старости, а фронтовой утомленности и непрерывных тревог. Крупные и резкие черты выдавали в нем человека сильного и решительного.
Андрей уже знал характер комбата. Сдержанный, он не выходил из себя. Что бы ни приключилось, лицо его выражало устоявшееся спокойствие. В сложных обстоятельствах по его лицу пробегала мгновенная тень, он прижмуривал глаза, как бы размышляя, по обыкновению доставал папиросу, долго не закуривал ее. И начинался деловой разговор начальника с подчиненным. В размеренных движениях чувствовалась твердость, даже жесткость, и все это не пугало, а привлекало к нему. Он, верилось, и самому себе приказывал со всей неуступчивой строгостью.
А сейчас Андрей не мог разобраться в состоянии комбата, никак не мог взять в толк: что же происходит?
Упираясь ладонями о землю, Андрей привалился спиной к шелковистому стволу березы, от нее тянулась тонкая сеть паутины.
— Достань карту, — сказал комбат наконец. Он вынул из планшета карту, исчерченную пометами условных обозначений. Синие стрелы на карте устремлялись спереди, справа, слева и целились именно сюда, где пролегал рубеж обороны. Комбат, словно впервые увидел, слишком внимательно рассматривал их.
Андрей убрал руку с земли, к ладони прилипла травинка, и он стряхнул ее. Тоже развернул карту — карандашные линии, угольнички, подковки, кружки: схема переднего края. Но видел он в этом переплетении знаков реальную рощу и просеку в роще, и бугор, и поле, и длинный коровник, а за коровником силосную башню, а дальше — ручей, потом пустырь… Местность представала перед ним такой, какая она есть на самом деле.
Комбат сосредоточенно продолжал рассматривать пометы на карте. Ни разу не взглянул на Андрея, словно его и не было рядом.
Он достал остро отточенный красный карандаш, тупым концом повел по карте: роща, холм, луг… Тень комбата недвижно лежала на траве, и когда он шевелился, тень тоже проделывала что-то похожее.
— Молодец, — поднял комбат глаза. Теперь смотрел он на Андрея в упор. Он улыбнулся одним уголком губ. — Молодец. Хорошо сработал.
Андрей понимал, к чему это относилось: удачное отражение атаки на рассвете. Не для этого ли вызван? И «двадцать три ноль-ноль» — ничего особенного? Он даже вздохнул облегченно.
— Потери, товарищ майор. Докладывал вам.
— Потери, — согласился комбат. — Война.
Оба помолчали.
— Семеро убитых, так? — Веки комбата заметно дрогнули. — Раненых? Шестнадцать?
