— Верно сказал, лейтенант. Немцы не ошиблись, танки эти будут у них в тылу завтра утром, — нарочито медленно произнес комбат. — Или даже этой ночью.
Андрей вскинул на комбата смятенные, спрашивающие глаза. Не потому, что не понял зловещего смысла сказанного, все было понятно. И ничего неожиданного в этом не было — обстановка подсказывала необходимость нового отступления. Просто он еще не совсем отделался от мысли, что войска заняли здесь оборону и отсюда не уйдут, и это вытесняло доводы рассудка.
Комбат заметил состояние Андрея.
— Раз отход неотвратим, ничего не поделаешь, — угрюмо и твердо сказал он. Не докурив папиросу, бросил ее, втоптал каблуком в траву.
Вокруг пня, на котором сидел, как мотыльки, белели окурки.
— Понимаю, товарищ майор, — выдавил из себя Андрей. — Еще вчера я верил, что мы прочно закрепились на этой линии обороны, а потом пойдем вперед.
— Ну, вперед — еще впереди. Дойдет до этого очередь. Пока же…
— Бегство? — Андрей испуганно спохватился: как мог такое сказать? Даже прикрыл запоздало рот рукой. — Виноват, товарищ майор!
— Бегство? — спокойно произнес комбат и раздумчиво собрал на лбу морщины. — Отступление не бегство. В бегстве — паника, в отступлении умысел, горький, а умысел.
Комбат испытующе смотрел на Андрея.
— Обстановка, лейтенант, тебе ясна. Имеются сведения, что ночью, а всего скорее на рассвете, противник превосходящими силами начнет прорывать нашу оборону все с той же целью — овладеть переправами севернее и южнее города, — продолжал комбат. — Командование упредило наступление противника, которое в настоящих условиях нам не отразить, и отвело основные силы на левый берег. — Он сделал паузу: пусть лейтенант привыкнет к мысли об этом. — Понял?
— Так точно, товарищ майор.
Комбату нелегко было говорить, он уже не старался скрыть это, часто останавливался, снова начинал, говорил то быстро, словно боялся потерять нить мысли, то очень медленно, будто не был уверен, что именно это надо сказать. Андрей не отрывал глаз от комбата, он видел, как пульсировали его припухшие веки, как по морщинистой шее криво стекал пот.
Под слабым ветром дрогнула береза, и по лицу комбата задвигались мелкие тени листвы.
— Слушай дальше. И соображай…
Андрей пододвинулся к пню, на котором сидел комбат, хоть его хриповатый голос был хорошо слышен.
— Измотанная в обороне дивизия, — объяснял комбат обстановку, отходит на левый берег. — Короткая пауза, совсем короткая, чтоб втянуть в себя воздух. — В двадцать три ноль-ноль начнет отход батальон.
Вот оно что означает двадцать три ноль-ноль!
— Твоя рота прикрывает отход. — Комбату, наверное, казалось, что произнес это просто. Но худое и бледное лицо его, заметил Андрей, стало еще бледней, стало неподвижным, будто не он только что говорил.
— Понял, товарищ майор.
Андрей понял, это не только приказ — это приговор.
Ветер снова коснулся березы и снес с ветвей сеть паутины. Две тонкие ниточки, сверкнув, пристали к вискам комбата и, серебряные, слились с сединой.
Андрей вдруг почувствовал какое-то облегчение. Потому, наверное, что все, наконец, прояснилось и улеглось в сознании, как неотвратимое и, собственно, естественное. Он обратил внимание даже на это — на две дрожавшие ниточки паутинки на седых висках комбата. Война переходила на новый рубеж.
Внизу вдоль кривого берега шла изогнутая вода, и пахла она теплой синевой, как в то воскресное утро, когда Андрей в последний раз ступал по Ингульскому берегу в своем родном городе. У Днепра, оказывается, такой же запах, как у Ингула. Андрей подумал об этом и, должно быть, улыбнулся. Улыбка была невпопад, потому что комбат удивленно взглянул на него. Глаза комбата воспаленные, красные.
Комбат и Андрей одновременно вскинули глаза к небу: шли самолеты. «Юнкерсы», — узнали они по монотонному, надрывному гулу. Должно быть, много самолетов — все небо гудело. Высоко двигались они, почти слившись с бледной синевой неба, в сторону от переправы.
— Сейчас начнется гром, — не отрывая от самолетов глаз, проговорил Андрей.
— Точнее, погром. — Комбат тоже все еще смотрел в небо. — И не малый. Вон их сколько! Восемнадцать сволочей…
