Майор пришел в себя в каком-то кабинете, бедно обставленном, чистеньком. С лампой на столе - это признак цивилизованности, один из признаков здесь. И с решетками на окнах. Он попытался дернуться, встать - и обнаружил, что стул прикован к полу, а сам он - прикован обеими руками наручниками к стулу.
Он начал дергаться, шипеть и материться. Потом заорал: "Выпустите меня!" - но ему, конечно же, никто не ответил...
- Нервничает...
Нормальной аппаратуры не было - поэтому приходилось смотреть в глазок, оборудованный в двери. Когда то здесь было местное отделение Царандоя, а сейчас - пока ничего не было.
- Нервничает...
Бек отошел в сторону, отозвал Алима. Они зашли в соседний кабинет, пустой, с проломом лот гранатометного выстрела в стене. Под ногами похрустывал ломаный кирпич, в воздухе, в луче солнечного света плавали пылинки.
- Что здесь происходит? - требовательно спросил Бек - кто и за что хватает людей? Что за пыточные камеры? Что за беспредел?
Алим отвел глаза.
- Алим, тварей бывает много - не отступил Бек - но я не из них. Я служу в армии не для этого беспредела. Я коммунист и ты коммунист. Нельзя терпеть такое.
И Алим решился. Вот в этом - была сила Советского союза, сила, которую не могли постичь Соединенные штаты Америки. Когда Соединенные штаты говорили "пусть он сукин сын, но он наш сукин сын" - советские стояли за правду. Не всегда, не все, сама правда не всегда понималась одинаково - но стояли. И если американцы сами посылали в Сальвадор военных советников, готовить антитеррористические батальоны (фактически эскадроны смерти) и потом этим советники участвовали в карательных акциях - то представить советского военного советника, отдающего приказ сжечь деревню вместе с местными жителями - было невозможно.
Алим понимал, что сейчас - он вступает на очень опасную тропу. Что сорвались очень многие. Что он выступает против людей, распоряжающихся жизнью и смертью в Кабуле. Но он был коммунист. И товарищ Бек был коммунист. И это кое-что значило...
- Много чего плохого происходит, рафик - печально сказал он - я сам там не был, говорить не могу. Тот, кто был - уже ничего не скажет. Но я точно знаю, что после того, как душманы попытались взорвать автобус с детьми - ваши начали похищать людей. Люди пропадают и никто не знает - куда.
- Не знают...
Алим отвел взгляд
- Говори. Мне это нравится не больше, чем тебе.
- Знаешь, что такое "десант", рафик?
Бек понял мгновенно. Во времена Амина придумали, как избавляться от неугодных заключенных. Причем массово и относительно чисто. Расстрел не такой простой вид казни, как кажется. Нужна команда палачей, нужна охрана. Нужно тихое место, потому что выстрелы слышно и они привлекают внимание. Много крови. Потом тела надо вывозить, закапывать, копать могилы. А потом - кто-то может раскопать могилы и тебя обвинят.
Тогда и придумали десант. Заключенных грузят в транспортный самолет, он поднимается в воздух и где-нибудь над Гиндукушем открывает люк. И все! Так разом можно избавиться от пятидесяти - шестидесяти человек и никто ничего не узнает.
- И что?
- Теперь это шурави делают.
- Кто сказал?
- Да все знают.
В Афганистане большего и не надо. Не важно, что происходит, важно - о чем говорят.
- С душманами?
- Если бы. И с теми, кто не согласен.
- Кто делает?
- Шурави делают, рафик. Кто же еще.
- Кто именно? - настаивал Бек - шурави понятие растяжимое.
- Что?
Афганец просто не понял.
- Вот смотри. Я - шурави. И они - шурави. Кто конкретно из нас? Говори точнее.
- Да так и не скажешь...
- А показать - можешь? Или привести людей, которые покажут, что такое было.
Афганец отвел глаза
- Люди боятся...
- Какие же вы тогда коммунисты? - упрекнул Бек - если так боитесь...
Афганец посмотрел прямо в глаза русскому. Боль, гнев, стыд - были в этом взгляде.
- Хорошо, рафик... - сказал афганец - я найду людей. Они скажут - правду...
- Ты сказал. Теперь пошли - этого колоть.
Хлопнула дверь. Вошли двое. Один - точно афганец, второй - мутный какой-то. С блокнотиком, падаль. Этот второй главный - потому что он отдал команду на каком-то языке, не на дари и не на пушту. И первый - выдернул кляп из рта шурави, отчего его чуть не вырвало.
