— Идиотский вопросик.
— Ничего, сойдет, — сказал Гольдберг.
— Позволь мне иногда задавать свои вопросы.
А ЧТО ТАКОЕ МЕРИН, ЗНАЕШЬ?
Я промолчал. Это игра для двоих.
В ответ на первые аплодисменты артисты низко кланяются. Абрамович мелкой трусцой пробегает по кругу, высоко подняв голову с плюмажем. Но тут Гольдберг вновь щелкает толстым хлыстом, лошадь резво выходит на середину манежа, и номер продолжается. Детские вопросы и ответы все так же по-дурацки переставляются местами. После каждого вопроса Абрамович делает круг по манежу под приветственный рев зрителей.
Ответ: Чтобы не потерять штаны.
Вопрос: Зачем пожарному красные подтяжки?
Ответ: Колумб.
Вопрос: Какой автобус первым пересек Атлантику?
Ответ: Газета.
Вопрос: Что такое — черное, белое и красное?
Мы произносили еще дюжину фраз в таком духе, в заключение Гольдберг щелкал своим нелепым хлыстом, я дважды пробегал галопом по манежу, и мы раскланивались.
Гольдберг похлопывает меня по разгоряченным бокам, мы покидаем манеж под оглушительные аплодисменты публики и крики "браво", Гольдберг возвращается в свой фургончик, а я — в конюшню, пристроенную к нему, здесь до завтрашнего дня каждый из нас сам по себе. Многие зрители ходили в цирк на все представления и покатывались со смеху от наших загадок, хотя знали их с детства. Так день за днем проходит сезон, и все тянется по-старому, если не считать парочки глупых загадок про слонов, которые Гольдберг для разнообразия вставил в номер.
Ответ: От игры в шарики.
Вопрос: Почему у слонов морщины на коленях?
Ответ: Чтобы упаковывать грязное белье.
Вопрос: Зачем слонам такие длинные чемоданы?
Ни Гольдберг, ни я не считаем эти шутки особенно удачными, но такая уж сейчас мода. По-моему, мы прекрасно обошлись бы и без них. И вообще, ничего не нужно, кроме свободной говорящей лошади.
Однажды Абрамович решил, что сам придумает ответ и вопрос, это же проще простого. На вечернем представлении, когда номер уже подходил к концу, он произнес заготовленные фразы:
Ответ: Чтобы поздороваться со своим приятелем-цыпленком.
Вопрос: Зачем желтая утка переходит улицу?
На мгновение наступила растерянная тишина, а потом раздался рев восторга. Зрители как безумные молотили себя кулаками, кидали вверх соломенные канотье. Но Гольдберг, оторопев от неожиданности, свирепо уставился на лошадь. Его красное лицо побагровело. Когда он щелкнул хлыстом, раздался такой звук, какой бывает, когда на реке ломается лед. Придя в ужас от собственной дерзости, Абрамович, оскалив зубы, поднялся на дыбы и невольно сделал вперед несколько шагов. Решив, что это новый эффектный финал, зрители бурно зааплодировали. Гнев Гольдберга утих, и, опустив хлыст, он сделал вид, что смеется. Под несмолкаемые овации он ласково улыбался Абрамовичу, словно единственному дитяте, которого он и пальцем не тронет, но Абрамович всем нутром чувствовал, что хозяин вне себя от ярости.
— Не забывай, КТО ЕСТЬ КТО, полоумная кляча, — выстучал Гольдберг по носу Абрамовича, повернувшись спиной к публике.
Он заставил Абрамовича пробежать еще круг, а потом, сделав акробатический прыжок, вскочил на него и бешеным галопом умчался с манежа.
Позже он простучал своей жесткой костяшкой по черепу лошади, что если она отколет еще что-нибудь в этом роде, он, Гольдберг, сам отведет Абрамовича на мыловарню.
ТАМ ТЕБЯ НА МЫЛО ПУСТЯТ… А что останется, скормят собакам.
— Я же пошутил, хозяин, — оправдывался Абрамович.
— Ты мог сказать ответ, но не твое дело задавать вопрос. Не в силах сдержать накопившуюся обиду, говорящая лошадь возразила:
— Я сделала это, чтобы почувствовать себя свободной.
При этих словах Гольдберг, размахнувшись своей страшной тростью, с силой хлестнул лошадь по шее. У Абрамовича перехватило дыхание, он пошатнулся, но кровь не выступила.
— Сжалься, хозяин, — взмолился он, — не бей по старой ране.
Гольдберг не спеша отошел, помахивая тростью.
— Ты, мешок с потрохами, еще раз взбрыкнешь, и у меня будет куртка из лошадиной шкуры с меховым воротником, гул, гун, гик, гонк. — В углах его рта пузырилась слюна.
Яснее не скажешь.
Иногда мне чудится, что я бесплотен, как сама мысль, но нет, куда там, стою в вонючем стойле, копыта увязают в желтом навозе. Я совсем старик, сам себе противен и, перемалывая зубами жесткую солому в пенящуюся жвачку, чувствую, как неприятно пахнет изо рта. А в это время Гольдберг курит сигару, уставившись в телевизор. Он не жалеет для меня корма, конечно, если считать, что солома годится в пищу, но целую неделю не убирался в стойле. Такому типу ничего не стоит и на лошадь верхом сесть.
