Первая сцена с Иродиадой никаких трудностей для экспромта не представляла. Сделка была заключена. Салями предстояло внести свою лепту, а Святому Бернару – лишиться головы. Далее мне полагалось отступить в глубь сцены и, наблюдая за происходящим, швырять на все четыре стороны монеты и вовремя подхватывать очередную вуаль по мере того, как Любимая Матушка станет от них освобождаться. Потом мне следовало завыть волком в знак выражения восторга. Справедливости ради я должен сказать, что ее танец заслуживал никак не меньшего.
Первая вуаль обнажила руки Любимой Матушки – такая грациозная, цвета слоновой кости пара рук вряд ли когда-либо обвивала шею тетрарха, а их кисти, напоминавшие двух порхающих голубей, поблескивали миндалевидными ногтями, на которые даже жестокий режим тюремной жизни не наложил на единого темного пятнышка.
Вторая вуаль открыла классический нос и резные губы Любимой Матушки; стоило им открыться, как ее лицо озарились насмешливой, толкающей на непристойные мысли улыбкой такой притягательной силы, до которой далеко даже поцелую иных женщин.
На освобождение от третьей вуали Любимая Матушка потратила так много времени, как если бы ей попался гордиев узел. Когда вуаль наконец упала, зрители – и я в их числе – разразились ревом одобрения. Ноги Любимой Матушки были длинны, крепки, со слегка обозначенной мускулатурой. Движения Кли под громкое бренчание цимбал и скрежет струнных создавали ощущение, что у науки анатомии больше нет тайн. Однако это ощущение было преждевременным.
Оркестр звучал все тише и тише, а темп танца замедлялся. После ниспадения очередной вуали солидная группа музыкантов покидала свои места сбоку от сцены и уходила за задник, где присоединялась к толпе беглецов.
По мере истощения музыкального сопровождения танца шум исхода становился все слышнее, но Любимая Матушка руководила вниманием охранников с поистине королевской властностью.
Четвертая вуаль оголила плебейским взглядам шею и снежно-белые плечи; пятая обнажила талию. Голый подвижный живот Любимой Матушки то вращался, то туго натягивался, а затем изысканно извивался, заставляя показываться из своего небольшого углубления пупок. Руки неистово двигались под музыку, всплескивая ладонями, поднимаясь над высокой прической и внезапно срываясь вниз в контрапункте с отбиваемым музыкантами тактом. Оркестровое сопровождение танца замедлилось до вкрадчивого ласкового бормотания. Украшенные миндалинами ногтей пальцы Любимой Матушки коснулись края шестой вуали.
– Снимай! – заголосили охранники. – Снимай! Снимай!
Тетрарх, прихрамывая, закружил по сцене, тогда как капитан Фрэнгл, вскочив на ноги, жевал усы, сгорая от похоти. Мало-помалу, после долгих колебаний, она сбросила ее. Открылись сокровища, каких во всем дверце тетрарха не сыскать! Две груди словно молодые косули – косули-близнецы, пасущиеся среди лилий.
Осталась одна вуаль и всего один музыкант – Плуто, который играл на флейте. Любимая Матушка ослабила узел на бедре, но не позволяла вуали упасть. Она поднимала ее край, опускала пониже, сдвигала узел то вперед, то назад – но не давала соскользнуть. Внезапно флейта умолкла, и Плуто шагнул на сцену, чтобы вернуться к роли чтеца.
– И вот… – затянул он речитативом.
– И вот! И вот! – согласно закричали зрители.
– …Креститель разбил свои оковы, он бежал из подземной темницы тетрарха, он приближается в стремлении уберечь скромность принцессы Салями от пошлого взгляда Ирода.
Святой Бернар принес на сцену тяжелую деревянную ширму и разложи все ее шесть секций. Принцесса Салями сокрыла свою скромность за ширмой, один конец которой ее возлюбленный поставил впритык к левой кулисе.
– Долой его голову! – заорал я, то есть тетрарх.
– Долой его голову! – шумно потребовали зрители. Один из них, сам Фрэнгл, предпочел более решительные действия, устремившись к ширме с явным намерением разнести ее в щепки. Святой Бернар метнулся было со сцены, чтобы преградить капитану путь, но зацепился за ширму набедренной повязкой. Только я, Ирод Антипасто, мог теперь противостоять распутному намерению Фрэнгла.
