Но вот все-таки живу. Девятого с утра по радио звучала его музыка, одиннадцатого была прекрасная теплая и трогательная передача о нем и двенадцатого и тринадцатого всё время что-то его транслировали и играли.
Друзья поехали к нему на кладбище, а потом ко мне, было много людей хороших, добрых и любящих.
И я поняла, что он все-таки живет в любви живой жизни.
Всего не скажешь. Но я в этот день часто вспоминала Вас и Ваше лицо. Ведь Вы для меня навсегда – особенный.
Очень грустно, что Вы никогда не напишете мне хоть несколько строк. Ну, преодолейте это в себе и напишите.
Разбирая рукописи и фотографии, я снова увидела увеличенные Томом старогородские снимки[463]. Может, помните, есть такой с тенями и ослепительным светом, где я стою у подножия стены сада, с узбекским ведром.
И так вдруг что-то хлынуло и встрепенулось. Вот тут сразу и написала стихи, которые Вам посылаю. Это маленький довесочек к «Шахерезаде».
И свет и тени давних дней
Ушли с прохладой и водой
За сменою закатов и ночей.
И нет уж больше сада за стеной,
В благоуханности хранившего и мрак, и зной,
Где бубен грели, чтоб звучал звончей,
Где руки чьи-то ладили струну.
Там голос юности моей звучал,
В тени дерев очаг пылал,
И знала я, что ввечеру
На тополях спят восемь голубей.
5 ноября 1977
Дорогие мои Аничка и Валера!
Пишу вам после жуткого лета, которое, казалось, было не перенести. <…>
Сейчас, наконец, теплая азиатская осень, и я много лежу в саду. Через меня перепархивают всё время горлянки, устремляющиеся к кормушке с Журкиной пшеницей и чаше с водой. Сад зарос, деревья переплелись, и много тени. Стоит он, неподвижный, не шелохнувшись, а над крыльцом свисают кисти зреющего винограда и цветет плющ зелеными круглыми шариками, которые наполняют дивным благоуханием сад и дом. В своей запущенности сад красив, как балетная декорация «Спящей красавицы» времен Петипа.
То ли от жары, то ли годы накатили, но у меня очень ухудшилось зрение… По вечерам ко мне приходит Клавдия Ивановна и читает мне много всего, от чего душа наполняется печалью и гневом, а порой отчаянием.
А там, далеко в Нью-Йорке, в августе вышли в двух номерах «Нового журнала» мои воспоминания об Анне Андреевне.
Номера эти, 168 и 169, еще до меня не дошли. Мой друг, вернувшись из Китая, получил их через день после своего возвращения. Он уверяет меня, что «Новый журнал» – это самый престижный в Америке. Основан он в 1942 году Алдановым и Цетлиным.
А всё это ты, Валера, как писала Анна Андреевна, – «всех бед моих виновник»[464]. Это ты раскачал меня на написание этих воспоминаний и остерегал от опрометчивых поступков. И я тебя первого поздравляю с этой публикацией.
Первые дни я была очень счастлива, почти здорова и даже не спала.
Вы, конечно, знаете, что в будущем году откроется ее музей в Фонтанном доме, где она прожила тридцать лет. И теперь она будет жить там уже всегда, и надпись на дворцовой арке Шереметьевского дома – «Deus conservat omnia» («Бог сохраняет все») – станет девизом ее посмертной славы.
Еще обрадовалась вести, что наши астрономы, открыв недавно планету, спутник Юпитера, назвали ее именем Анны Ахматовой. Уже давно наши астрономы называют звезды именами многострадальных наших поэтов, понимая, что, настрадавшись на недоброй нашей земле, они там пребудут в торжестве вечности и покоя.
Читали ли вы в № 8 «Юности» очень талантливую работу Елены Чуковской (внучки Чуковского Лелюши), сделанную совместно с Сарновым на основе одних документов, повествующую о великих муках Зощенко[465]?
Люди теперь только узнали, как происходило это бесчеловечное уничтожение писателя и человека.
Ах, сколько всего, сколько всего, и душе не вместить…
Среди летнего зноя и своих полуобморочных дней и ночей меня стало мучить желание написать стихи о несбывшихся моих желаниях в жизни. Написала пока два, третье тревожит и диктуется изнутри, но пока нет сил воплотить. Посылаю вам первое, самое короткое, в подарок Валере за его porte bonheur’ство. Не судите строго…
Благословляю вас всех, мои дорогие, и жду того дня, когда Валера опустится на нашу землю.
