милый мой дорогой друг!
После Вашего отъезда мне было очень худо, и меня на носилках принесли сюда с диагнозом «нарушение мозгового кровообращения». Для меня, гипотоника, давление было непомерно высоким. Сейчас давление нормализовалось, кроме давления на душе.
Не знаю, что делать с памятью, которая сокрушает меня днем и ночью.
Рядом с этим живет странное, не покидающее чувство, что он не ушел, словно бы он уехал, но вернется[461]. А порой вдруг охватит отчаяние и непонимание, куда ушел его талант, этот дивный поразительный слух, весь тот огромный музыкальный мир, который он нес в себе и который был его сутью. Неужели он больше уже ничего не создаст? Этому меньше всего верю, и этому не знаю, когда поверю.
Вспомнился мне рассказ Александра Николаевича Вертинского. Он как-то говорил мне о своей нелюбви к китайскому искусству и как пример бесполезности привел одно произведение. В Пекине, в огромном зале императорского дворца, стоят в противоположных концах два барабана-катушки громадных размеров. Если начать крутить рукоятку, то от одного барабана до другого протянется картина под названием: «Что видел император такой-то во время своего путешествия из столицы в провинцию такую-то». И все, что он видел, по обе стороны предстанет перед вами. Так вот, я сейчас всё время нахожусь в пытке памятью, между двумя барабанами начала и конца и от конца к началу.
Посылаю вам слова, написанные в пароксизме тоски. Побудьте со мной.
И помните дорогой, что я Вас очень люблю.
Ваш вечный друг Галина Лонгиновна
Валера, милый!
Я Вас помню и люблю.
Не буду писать Вам о днях с первого по девятое число. Их было очень трудно прожить, и я плохо себя вела.
Вы можете быть мною довольны. Я деятельна и наконец сдвинула с места многое, связанное с наследием Алексея Федоровича.
Во-первых – передала в Музей Глинки почти все музыкальные рукописи. Там откроют его персональный фонд с постоянно действующей экспозицией, с рукописями, личными вещами, фотографиями и проч.
Во-вторых – добилась отправки в Москву рукописей для издания в «Советском композиторе» (что было невероятно трудно и сложно). Сволочизм цветет махровым цветом.
В-третьих – пустила в работу все рукописи, что будут изданы здесь.
В-четвертых – добилась, что друзья добьются передачи рукописи партитуры «Улугбека» из Всесоюзного радио в Музей Глинки.
В-пятых! Продвигается дело с выпуском монтажа «Улугбека» фирмой «Мелодия» в Москве.
В-шестых – скульптор сейчас делает макет памятника (памятник будет хороший).
Седьмое: начала активно работать с балетмейстером над экспозицией балета «Тановар», который будут ставить в Самарканде.
За истекший год – написала для книги, которая будет издана в Москве, воспоминания об Усто Мумине (там будут воспоминания и статьи разных художников)[462]. За эту работу меня все хвалят.
Воспоминания об Анне Андреевне перечеркнула, всё буду делать заново. Плохо пока.
Написала несколько стихотворений, одно даже на английском (сама не знаю, почему, но мне самой нравится).
На днях кончила одну вещь – называется она «Повесть о трубадуре, которого обманули» (современно, не правда ли?).
Я задумала ее давно, но вдруг, в тягчайшие для меня дни, стала ее писать. Конечно, это чистое самоуслаждение, так как я убедилась, что я, по-видимому, не настоящий писатель – мои вещи нравятся только тем, кто наделен чувством времени.
Но меня это почему-то почти не занимает.
Я рада, что я способна сидеть за столом по шесть-семь часов, не вставая. Все отвлечения, как «самокормление» и прочие, вызывают ярость. Если бы не диабет – жила бы яблоками и крепким чаем.
О друзьях могу сообщить новости: Милочка вышла замуж за очень милого, в высшей степени славного молодого физика, маленького и стройного – под стать Миле. Я очень за нее рада…
У меня в кабинете стоит елочка, а на столе цветут две ветки японской айвы дивной красоты.
В сочельник я взяла вторую небольшую елочку, убранную игрушками и свечечками, и поехала к Алексею Федоровичу. Было уже совсем темно, на кладбище не было ни души, только где-то за оградой фонари. Накрапывал мягкий дождь, и было очень тихо. Мы зажгли свечи, и они горели долго и ровно. Было удивительно и благостно. И я не плакала. Но на другой день и восьмого числа у меня был такой пароксизм тоски и печали, что мне казалось, что я не смогу больше жить. С того рокового дня я не знала такого сокрушающего отчаяния.
