Хорошо, что книга гибнет. Мерси высказалась и отныне закроет рот.
– Я бездельников в компанию не набираю, – сказал менеджер, вернувшись после обхода. – Снимай свою пижаму, Пуласки.
Рей открыл глаза. Долго ли спал, видя во сне мать? Рубаха пропотела, как всегда после подобных снов.
– Ты что, обмочился?
– Никакой толпы нет, – сказал Пуласки. – Иначе она бы меня разбудила.
– Мы тебе платим не за философские рассуждения.
– Вы мне вообще ни за что особо не платите.
– Значит, я с коммунистом связался? Вот что я тебе скажу, Пуласки: нынче вечером можешь со всем покончить, а назавтра вступить в профсоюз.
И ушел, похохатывая.
– Кое-что никогда не меняется, – сказал Пуласки сам себе. Должен быть другой путь, но когда он отыщет его? Когда он и все его друзья с Голливудского бульвара стряхнут друг с друга пыль и начнут создавать новый мир?
Холли наполовину проснулась, увидела, что кругом темно, вспомнила, что собиралась позвать Шейлу на фейерверк, но теперь вернулись прежние мысли, брыкаясь, как противники в карате.
Дай мне погрузиться в жгучий поцелуй Джокера.[44] Гонайтли, голая рыбка. Пусть ночь шаркает ногами. Боже, большая подушка, большая катушка, большая вертушка. Какой ноль? Бедные нули. Бедная вдова. Как я смела забыть? Я ответила на поцелуй, бедный ноль. Бедная Холли. Между ней самой любая девушка. Шатается, спотыкается, выразительно стреляет глазками. Интересно, кто там, наверху: выпавшая карта, джокер.
– Очнись, – приказала она, – и возьми себя в руки.
Схватила сотовый телефон. Может быть, они выкурят косячок, похохочут, как несколько дней назад. Может, снова подружатся, наплевав на Мориса и в принципе на мужчин. Но на звонок никто не ответил.
– Вот сукин сын, – сказала она. – Рыбу ловит, ныряет с аквалангом. Она клюнула на приманку, подчинилась его рутинным привычкам, беретку сбросила.
Вспомним вечер гибели родителей Шейлы. Кто примчался, чтоб быть рядом с ней? А ей хочется, чтоб их брак не распался. Правда?
Кому-то другому придется сидеть в одиночестве дома. Какой-то кукле.
– Помнишь, о чем мы говорили? – сказал Альберт.
– О да, – подтвердил отец. Двое его сыновей уже подготовили первую дюжину малых залпов. Тринадцатый будет самым мощным.
– Над городом?
– Над городом в заключение гимна.
Мальчики стояли в огневом пространстве, готовясь озарить небеса.
Отец гордился предстоящим делом, и все-таки город его озадачивал. Неужели у них нет никакого самоуважения? Этот самый Мерси – странное место. С самого приезда город не совсем ему нравился. Возбужденные, недовольные толпы тинейджеров и учащихся колледжа беззастенчиво несли с собой бутылки. Где их родители? Если вдруг окажется, что он вечно твердит сыновьям настоящую правду, то будем надеяться, что его жена проспит эту ночь. Он совсем не уверен, что ей следует видеть такую картину.
Тем временем Альберт распевал свою песню.
– Знаешь, – сказал ему отец, – ты слишком часто сам с собой разговариваешь.
– Ну, пою время от времени песенку. Просто привычка.
– Я бы на твоем месте от нее отказался. Немногие доверяют тому, кто разговаривает сам с собой.
– Ну, – ответил Альберт, вытаскивая бутылку, – а кто говорит, что мне следует доверять?
Шейла повела Мориса в спальню; фейерверк начнется не скоро.
Она чувствовала себя другой женщиной, которой никто еще не касался. Секс между ними был попеременно нежным и жестоким.
– Не бойся причинить мне боль.
Она казалась совсем хрупкой в его объятиях. Укусила его за плечо.
– Ты почти…
Диск-жокей сунул лазерный диск в прорезь. Зазвучал гимн. Ларри Дж. Фиппс высморкался кровью.
– Господи, я для Тебя это делаю, – прошептал он, перекрестившись.
Контрабасист, стоя справа на сцене, пошарил в карманах, но не нашел платка. Фиппс остался сам по себе.
– Ах-х-х… йес, – прокричал Фиппс в микрофон, – руки вверх!
Он завертелся, задрыгал ногами. Контрабасист, покачав головой, беззвучно прошептал: «Нет».
– Скажи мне, мать твою, – взвыл Фиппс, – видишь ли в долбаных лучах рассвета…
Мэр повернулся к начальнику пожарной охраны и сказал:
– Фрэнсис Скотт Ки[45] только что вскрыл себе вены.
Шейла с Морисом обнимались, пропасть между нежностью и жестокостью исчезла.
