Часы тикали. Морис – пупсик с хохолком – шлепал губами, держа в руках газету и что-то говоря, неизвестно что. Она подумала, что ему надо было бы отрастить усы, как у Сальвадора Дали. Это завершило бы картину.
И рассмеялась. Что за чертовщину он мелет? Слышны слова, слова, слова, живот уже ими полон; от букв, составляющих эти слова, ее просто тошнит. Взглянув на часы, она могла поклясться, что секундная стрелка застряла на месте. Взглянув на Мориса, убедилась, что сумеет дотянуться, схватить его сзади за ворот рубашки, заткнуть губастые губы.
И сразу, даже смеясь, почувствовала головокружение и дурноту, закрутилась винтом, сознавая, что ее затягивает алкогольная паранойя. Головокружение увлекало в глубокий туннель под ногами, который тянулся в какое-то место, куда наверняка не следует отправляться, но к которому она все-таки направлялась. Шейла ухватилась за стол.
Морис протянул ей газету:
– Смотри.
Расплывавшийся заголовок сфокусировался в отчетливые слова: «Мерси обанкротился – возможно, штат возьмет на себя управление».
– Прямо сейчас пойду к Заку, – объявил Морис, – пока он в бар не ушел.
Шейла увидела своего отца, пинавшего песок. Увидела свои игрушки. Увидела второе кольцо на пальце правой руки матери. Может быть, то, чего она хочет, уже никогда не случится. Проклятие ведьмы Мерси начинает осуществляться.
На протяжении почти всего своего существования Мерси в управлении практически не нуждался. Отцу Мориса не требовалось политических механизмов для выборов мэра; Закария никогда ему не противоречил. Если фабрика делала людей аполитичными в общих интересах, то ее перевод в другое место сделал их аполитичными вопреки общим интересам.
Многолетняя официальная деятельность Зака сводилась к вручению ключей от города на собраниях Ротари-клуба.[12] Только на экстренном заседании по бюджету ему стало известно, что бывшие знаменитости принесли меньше доходов, чем дыма из выхлопной трубы «порше». По правде сказать, он был неплохим мэром, но необременительность службы довела его до такого запойного пьянства, какого он в ином случае просто не выдержал бы. Теперь привычка укоренилась. Он стал той лопатой, которая рыла яму под ногами Мерси.
– Хуже не бывает, – сказал Зак Морису. – Ты видел. Штат может вмешаться. Прежде чем спросишь, как это случилось, позволь объяснить. Камень со временем потихоньку сдвигается. Никто не замечает, пока он не сорвется с утеса, подмяв под себя полный детишек автобус. Тут являются власти и интересуются: «Как такое могло случиться?» Начинается следствие, выдвигаются клеветнические обвинения. Надо что-то делать, чтобы подобное не повторилось. Поэтому штат берет управление на себя. Сокращаются службы – полиция, пожарные и все прочие. Никто из предпринимателей не желает иметь дело с городом, который сидит на пенициллине. Мерси становится городом-призраком, куда не желают заглядывать даже прибитые к берегу знаменитости. Можно сказать, Мерси стоит на тропе войны. Я признаю себя плохим человеком. Я это допустил.
Морис, наклонившись к нему, почуял запах спиртного.
– Это выпивка, Зак. Она заставляет тебя видеть то, что ты хочешь, предоставляя возможность прожить еще день. Я помню, как она действует.
Зак помахал перед собой бюджетными отчетами.
– Не знаю, почему я стал мэром. Разве скажешь, что отец дал мне имя Закария, думая сделать меня президентом, когда я фактически занял место исключительно потому, что мой отец нравился твоему? Я возник из клубов их табачного дыма и отражения в зеркалах. Я вот это тебе никогда не показывал? – Он выдвинул ящик письменного стола и протянул Морису трубку из кукурузного початка. – Подарок твоего отца.
Морис перевернул трубку, прочитал наклейку на обратной стороне черенка: «Сделано на Филиппинах».
И сказал:
– Я тебе никогда не рассказывал, что эти трубки вообще никогда не делались на Филиппинах? Мой отец вполне мог дойти до того, чтоб содрать этикетку откуда-нибудь и приклеить сюда, убеждая самого себя, что он прав. Их делают в штате Вашингтон, в Миссури… Я где-то читал после его смерти.
– Все равно, подарок. Что нам делать?
