— Дамы и господа, — просипел он. — С великим страхом и трепетом представляю вам удивительного, таинственного и незабываемого доктора Сифра. Поприветствуем его, как подобает! — Старик похлопал в ладоши и никем не поддержанный, зашаркал прочь.
Тусклый свет сменился кромешной тьмой. За сценой послышался приглушенный шепот и постукивания, и вдруг темноту разрезала ослепительно яркая вспышка. Мне понадобилась минута-другая, чтобы восстановить зрение. Расплывчатый, сине-зеленый ореол колыхался над фигурой на сцене, скрывая черты ее лица.
— Кто из вас знает, когда закончатся наши дни? Кто может сказать, наступит ли однажды для нас «завтра»?..
Луи Сифр стоял посреди сцены, окруженный дымом с запахом жженой магнезии. На нем был черный сюртук времен Эдуарда[18] с длинными фалдами и жилет на двух пуговицах. На краю стола стоял черный сундучок на петлях размером с хлебницу.
— Будущее — неписанный текст, и тот, кто посмеет прочесть его пустые страницы, сделает это на свою беду.
Сифр стянул белые перчатки и щелчком пальцев заставил их исчезнуть. Он поднял со стола резную эбонитовую «волшебную» палочку и взмахнул ею в сторону кулис. Оттуда робко вышла танцовщица: ее крупное тело укутывал длинный, до пола, бархатный плащ.
— Время день за днем по-новому рисует наш портрет, и никто не может его остановить. — Сифр очертил палочкой небольшой круг над головой женщины. Как по сигналу, она начала кружиться. — Кто из вас посмеет взглянуть на конечный результат его работы? Одно дело ежедневно смотреться в зеркало; при этом перемены практически незаметны, другое…
Женщина повернулась спиной к зрителям. Ее черные разметавшиеся волосы блеснули в свете прожектора. Сифр пронзил зрительный зал своей палочкой, как шпагой.
— Те, кто увидит будущее, да убоятся меня!
Танцовщица сделала оборот: беззубая, тощая старуха. Один глаз был слеп и отражал свет, будто шарик из глазурованной глины. Очевидно, я не заметил, как она натянула маску, и эффект ее превращения был поразительным. Сидевший рядом в темноте пьяница, трезвея, охнул.
— Плоть смертна, друзья мои, — проповедовал Сифр, — а страсть умирает, как догорающая свеча на зимнем ветру. Господа, я предлагаю вам прелести, еще недавно волновавшие вашу кровь.
Он взмахнул палочкой, и танцовщица распахнула складки тяжелого плаща. На ней все еще красовался украшенный кистями наряд, но за нашитыми блестками висели пустые, сморщенные груди. Когда-то внушительный живот вяло провис между угловатых, скелетообразных бедер. Это была совершенно другая женщина. Сымитировать эти распухшие от артрита колени и истощенные ляжки было невозможно.
— Итак, к чему мы придем? — Сифр улыбнулся, как простой врач, практикующий на домашних вызовах. — Спасибо, дорогая: весьма поучительно. — Движением палочки он отпустил старуху и та, хромая, удалилась со сцены. В зале прошелестели аплодисменты.
Доктор Сифр поднял руку.
— Благодарю, друзья мои. — Он с изяществом кивнул. — В конце каждой тропы лежит могила. Бессмертна только наша душа. Как следует охраняйте это сокровище. Ваша гниющая оболочка — лишь временный сосуд для него на бесконечном пути.
— Позвольте рассказать вам историю, — продолжил Сифр. — Как-то раз, будучи молодым человеком, едва начинавшим свои путешествия, я разговорился со старым моряком в портовом баре Танжера. Мой собеседник был немец, родившийся в Силезии, но в последнее время жарился под марокканским солнцем. Зимы он проводил в Марракеше, а летом пьянствовал в тех портах, которые приходились ему по душе. «Я кочую эдак уже сорок пять лет», — отвечал немец. «Вам очень повезло, — заметил я, — сорок пять лет спокойной жизни и ни одного удара судьбы». «Повезло? — рассмеялся старый моряк. — Ну так считай, что повезло тебе. В этом году я должен передать свою удачу другому». Я попросил его объясниться, и он поведал мне то, чем я и делюсь с вами. Когда он был молодым и начинал путешествовать, то встретил в первом плавании старого моряка с Самоа, и тот дал ему бутылку, в которой была заключена душа испанского квотермейстера, когда-то плававшего с армадой короля Филиппа. Любая болезнь или несчастье, которые могли этого моряка постигнуть, доставались несчастному узнику. Старик не знал, как попала в бутыль душа испанца, но знал, что дожив до семидесяти лет, он должен будет передать ее первому встречному юноше, который согласится ее принять, иначе ему придется взять на себя страдания, поменявшись местами с несчастным конкистадором… Тут старый немец глянул на меня с печалью. До семьдесят первого дня рождения ему оставался лишь месяц. «Время постижения жизни подошло к концу», — сказал он и отдал мне янтарного цвета бутылку из-под рома. Ей было лет сто.
