— «Банда» — танец в честь Гуэде. Он очень свирепый и священный, и всегда исполняется в «хунфорте» общины. В том, что ты называешь храмом ву-ду.
— Туте говорил «хумфо».
— Другой диалект, но то же слово.
— А «бамбуше»?
— Это просто вечеринка. Члены общины выпускают излишки пара.
— Наподобие церковных посиделок?
— Ага, но тут гораздо веселее…
Мы провели день как дети, играя, принимая душ и совершая набеги на холодильник в перерывах общений с богами. Эпифани поймала по приемнику какую-то пуэрториканскую станцию, и мы танцевали, пока не изошли потом. Я вновь предложил выйти пообедать, но моя смешливая «мамбо» вывела меня на кухоньку и покрыла наши интимные части тела пенящимися сливками. Пир был послаще, чем тот, что когда-либо задавал в ресторане «Кавэно» Алмазный Билл своей грудастой Лил.
Когда за окном стемнело, мы, подобрали с пола одежду и уединились в спальне, отыскав несколько свечей в хозяйственном шкафчике. В их бледном свете ее тело напоминало созревший на дереве плод. Хотелось попробовать его со всех сторон.
В промежутках между «дегустациями» я спросил Эпифани, где она родилась.
— В Женской больнице на 110-й улице. До шести лет меня воспитывала бабушка в Бриджтауне, на Барбадосе. А как ты?
— В маленьком поселке в Висконсине, о котором ты никогда не слышала. Совсем рядом с Мэдисоном. Наверно, сейчас он уже слился с городом.
— Не похоже, чтобы ты часто его навещал.
— Я не возвращался туда с тех пор, как ушел в армию. Это было через неделю после Пирл-Харбор.
— А почему ты не возвращался? Ведь там, должно быть не так уж плохо.
— У меня там уже ничего не осталось. Мои родители погибли, пока я лежал в армейском госпитале. Я даже не смог поехать, на их похороны.
— Ты был единственным ребенком?
— Вдобавок приемным, — кивнул я. — Но они любили меня как родного. Моя же любовь к ним заменяла мне чувство патриотизма. Она была жива все эти годы, хотя в моей памяти уже стерлись их черты.
— Висконсин — повторила Эпифани. — Не удивительно, что ты разбираешься в «церковных посиделках».
— И еще в танцах на площади, самодельных машинах, велосипедных распродажах и кеггерах.
— Кеггерах?
— Это наподобие «бамбуше» в средней школе…
Она заснула в моих объятиях, а я долго лежал, не засыпая и глядя на нее. Ее дыхание нежно колыхало груди-чашечки, а их соски напоминали шоколадные поцелуи в пламени свеч. Трепет ее ресниц выдавал мечущиеся на ними тени смутных сновидений. Она походила на маленькую девочку. Невинное выражение лица ничем не напоминало страстной гримасы, искажавшей ее черты, когда она выгибалась подо мной, как тигрица.
Увлечься ею было с моей стороны безумием. Эти нежные пальцы умели крепко сжимать нож. Она, не моргнув глазом, приносила в жертву животных. Если она убила Тутса и Маргарет Круземарк, мне грозили крупные неприятности.
Я не помню, как заснул. Мой сон был чередой кошмаров. Я очутился в затерянном городе, названия которого не помнил. Улицы были пусты, а светофоры на перекрестке потухли. Ближайшие здания казались незнакомыми, не имели окон и были непривычно высокие.
Вдалеке какой-то человек клеил на голую стену рекламные плакаты. Они уже обретали чей-то облик. Я подошел ближе. С огромного листа бумаги мне ухмылялось лицо Луи Сифра: шутовская улыбка в три ярда шириной напоминала ухмылку господина Тилу с рекламы в Стиплчейз-парке. Я подозвал расклейщика, и тот повернулся ко мне, сжимая в руке кисть на длинной ручке. Это был Сифр. Он смеялся.
Плакат разошелся в стороны, как театральный занавес, открывая бесконечную панораму лесистых холмов. Сифр бросил кисть и банку с клеем и бросился бежать. Я не отставал от него, огибая кустарник с ловкостью пантеры. Все же я потерял его и одновременно понял, что заблудился сам.
Звериная тропа обегала парки и луга. Я остановился напиться из ручья. Идиллию нарушил пронзительный крик.
Услышав его во второй раз, я заспешил в ту сторону, откуда он донесся. Третий вопль застал меня на маленькой поляне. На ее краю медведь раздирал женщину. Я бросился к ним. Огромный хищник встряхнул перед собой безжизненную жертву словно тряпичную куклу, Я увидел окровавленное лицо. Это была Эпифани.
