Как только лимузин Батчера отъехал от кладбища, Бонни дала волю слезам.
— Ох, Батч, как это все ужасно! — всхлипывала она. — Люди такие свиньи. Не похороны, а какой-то парад цветов. Удивительно, что меня еще не попросили спеть для радио.
— Дорогая, забудь. Все уже закончилось.
— А дедушка так и не приехал. О, как я его ненавижу! Сегодня утром я звонила ему. А он стал извиняться. Сказал, что заболел, а потом еще — что терпеть не может похороны. И чтобы я постаралась его понять. Господи, хоронили его родную дочь! Ах, Батч, я такая несчастная.
— Бонни, забудь этого старого хрыча. Он не стоит того, чтобы ты так убивалась.
— Не хочу его больше видеть!
Вернувшись в Глендейл, Бонни отослала Батчера, наказала Клотильде хлопать дверью перед носом у любого, кто осмелится постучать, и заперлась в своей комнате, парадоксальным образом надеясь найти утешение в кипе писем и телеграмм, полученных в эти дни.
Проводив быстро остывшего, погруженного в уныние Ройла до дому, его эскорт мудро решил, что парню надо побыть одному, и дружно удалился. Тай допивал третью рюмку бренди, когда раздался телефонный звонок.
— Меня нет! — крикнул он Лаудербеку. — Слышишь? Ни для кого! Нет меня. Я уже сыт по горло их соболезнованиями. Посылай всех к черту.
Сняв трубку, Лаудербек закатил глаза с видом невинного страдальца.
— Извините, мисс Стюарт, но мистера Ройла…
— Кто это? — крикнул Тай, — Подожди. Я возьму трубку!
— Тай, тебе придется ко мне приехать. Прямо сейчас, — таким странным голосом сказала Бонни, что Тая как холодной водой окатило.
— Черт возьми, Бонни, в чем дело?
— Прошу. Поскорей. Это… страшно важно.
— Дай мне три минуты, переодеться.
В Глендейле Тая встретила заплаканная Клотильда.
— А где мисс Стюарт? Что у вас стряслось?
Клотильда заломила руки.
— О, месье Ройл, это вы? Мадемуазель совсем лишилась рассудка. Она там, наверху, и все громит! Я желала звонить месье Бат-шер, но мадемуазель пригрозила мне… Elle est une tempete![2]
Тай, перескакивая через три ступеньки, взлетел по лестнице. Бонни и правда вела себя как сумасшедшая: будуар ее матери выглядел как после смерча, сама же мисс Стюарт, в чем-то легком, сиреневом, распахнувшемся, с золотыми волосами, упавшими на спину, выдвигала ящики комода, швыряла на пол вещи и визгливо выкрикивала:
— Их здесь нет! Или я не могу их найти, что одно и то же! О, какая же я дура!
Она в изнеможении повалилась на кровать. Солнце касалось ее волос, и еще это ее неглиже… Тай вертел в руках шляпу, стараясь на нее не смотреть. И все-таки посмотрел.
— Бонни, почему ты позвала меня?
— Потому что я вдруг вспомнила… А потом, когда просмотрела всю почту…
— Почему не Батча? Клотильда сказала, что ты не захотела. Почему… меня, Бонни?
Она села и запахнула на себе халатик. Явно боясь взгляда Тая, девушка отвела глаза. Ройл шагнул к кровати, поставил Бонни на ноги и крепко обнял ее.
— Сказать, почему?
— Не надо. Тай, ты такой странный.
— Да, странный. Я не понимаю, что со мной творится. Этот орешек покрепче всего остального. Но видеть тебя в таком состоянии, одну, в панике… Ну говори же, Бонни, почему, когда тебе потребовалась помощь, ты в первую очередь подумала обо мне?
— Тай, пожалуйста, отпусти меня.
— Считается, что мы ненавидим друг друга.
Бонни попыталась высвободиться, но не слишком сильно.
— Тай, прошу тебя. Так нельзя.
— Но я к тебе никакой ненависти не испытываю, — с удивлением произнес Ройл и еще теснее прижал ее к себе. — Я только сейчас это обнаружил. То есть вовсе никакой ненависти, наоборот. Я люблю тебя.
— Тай! Нет!
Обнимая Бонни одной рукой, другой он приподнял ее подбородок и заставил взглянуть себе в глаза.
— И ты меня любишь. Ты всегда любила меня. И сама это знаешь.
— Тай, отпусти меня, — шепнула Бонни.
— Ни за что.
Ее тело напряглось и задрожало, как стекло под ударом ветра, а потом вдруг напряжение сменилось нежностью.
Целую вечность они стояли, обнявшись, глаза в глаза. Бонни прошептала:
— Это и есть безумие. И ты сам так сказал.
— В таком случае я хочу оставаться безумным.
— Тай, у нас обоих горе. Мы сейчас очень одиноки. А еще эти кошмарные…
