Пока Клоня говорила с Абрамом, Аса-Гешл стоял в стороне и, о чем идет разговор, не слышал. Абрам жестикулировал, дергал себя за бороду, стучал кулаком по лбу.
— Она вернется в час дня, — сказал он, подозвав Асу. — Сейчас двадцать минут первого. Дождись ее. Не упусти. А я вернусь через час-другой.
Абрам говорил по-польски, чтобы Клоня понимала, и так кричал, что на него оборачивались прохожие. Договорились, что Аса-Гешл будет ждать Адасу в трактире напротив; Клоня пошлет к нему Адасу, как только та вернется, а потом оба они будут ждать Абрама. Возница между тем стал проявлять некоторое нетерпение: щелкал кнутом и ругал лошадь на чем свет стоит. Вскоре дрожки отъехали. Клоня что-то сказала Асе-Гешлу, и, хотя каждое слово в отдельности было ему понятно, общий смысл он не уловил. Каменный пол трактира был усыпан опилками. В ноздри ударил резкий запах пива и жарившегося на кухне мяса. В трактире было пусто, столы были покрыты клеенкой. Аса-Гешл сел за столик. К нему тут же подошел невысокий крепыш в рубашке с засученными рукавами.
— Чего изволите?
Аса-Гешл хотел сказать: «Стакан пива», но вместо этого проговорил:
— Чаю, пожалуйста.
— У нас не чайная.
— Тогда коньяку. — Он и сам удивился своим словам.
— А покушать?
— Да.
— Сарделек?
— Очень хорошо.
Он тут же пожалел о сказанном — сардельки, разумеется, будут не кошерные. Но было уже поздно. Хозяин заведения вернулся с рюмкой коньяку и двумя сардельками на тарелке. Окинув Асу внимательным взглядом проницательных серых глаз, он поинтересовался:
— Откуда будете?
— Я живу в Варшаве.
— На какой улице?
— На Свентоерской.
— И чем зарабатываете на жизнь?
— Учусь.
— Где? В школе?
— Нет, частным образом.
— У раввина?
— У учительницы.
— А чего в Палестину не едете?
Трактирщик с удовольствием продолжил бы свой допрос, но тут его позвала какая-то босоногая, веснушчатая девчонка. Аса-Гешл пригубил коньяк. Коньяк обжег горло, на глаза навернулись слезы. Он подцепил на вилку сардельку и откусил кусочек. «Плохо мое дело, — подумал он. — Да, Абрам прав. Из Польши надо уезжать. Если не в Палестину, то в какую-нибудь другую страну, где нет такого закона, чтобы не пускать евреев в университеты. Если б только Адаса со мной поехала! Надо будет все это хорошенько обдумать».
Он залпом допил коньяк и почувствовал, как ему вдруг стало тепло, начали слипаться глаза. Он не слышал, как открылась дверь, не видел, как вошла Адаса. Вошла и остановилась на пороге: длинное зимнее пальто с меховым воротником, черный бархатный берет, под мышкой газета. За те дни, что он ее не видел, лицо у нее стало еще бледнее, как будто она только что оправилась после тяжелой болезни. Она кивнула и робко улыбнулась, не сводя с него глаз. В новом костюме он был совершенно неузнаваем. Лишь узкий черный галстук напоминал ей о неопытном зеленом юнце, каким он был всего несколько дней назад.
6
Когда Аса-Гешл сообщил Адасе о своем решении ехать в Швейцарию, глаза ее увлажнились.
— Возьми меня с собой. Я не могу здесь больше находиться.
Щеки у нее горели, маленькие ручки в черных перчатках нервно теребили стоящую на столе пепельницу. Некоторое время она пристально на него смотрела, а потом отвернулась. Асе-Гешлу показалось, что за последние несколько дней она заметно повзрослела. Адаса говорила и не могла остановиться; рассказывала, как отец впал в слепую ярость, как мать взяла сторону деда и как против нее ополчилась вся семья — дяди, тетки, двоюродные братья и сестры, бабка, даже Копл. Ничего у нее не складывалось. Работа, которую она нашла, и та оказалась негодной: работодательница рассчитывала, что Адаса будет не только сидеть с ребенком, но и стирать белье.
Последовала длинная пауза. Затем Адаса спросила:
— Ты и в самом деле собираешься ехать? Или у тебя какие-то другие планы?
— Если б ты поехала со мной, я покинул бы Польшу сегодня же.
— Стоило тебе сменить хасидскую одежду на обычную — и ты рассуждаешь, как светский человек, как человек мира.
— Не только рассуждаю, но и думаю.
— Чтобы пересечь границу, тебе понадобится паспорт.
— Есть способы обойтись без него.
— Не знаю, как быть. Дома все меня ненавидят. Даже Шифра. Они ни на минуту не оставляют меня одну. Даже книгу не могу почитать в одиночестве. Плевать. Все равно им не удастся его мне навязать. Лучше смерть. Я уж подумала, не положить ли всему этому конец…
