— Кормить приходится слишком много ртов. У каждого дворника дюжина детей.
— Что вы имеете против дворников? Вы говорите так, потому что сейчас ночь. В такой поздний час все переворачивается с ног на голову.
— По-моему, мир всегда стоял не на ногах, а на голове.
— Да, вы мечетесь по жизни, как мечется в постели страдающий бессонницей. Папа прав. У такого еврея, как вы, должен быть Бог. Папа умен и иррационален. Для меня же Бога больше не существует. Ребенком я была ужасно набожной. Ночью я вставала с постели и становилась перед изображением Иисуса на колени. У меня было только одно желание — уйти в монастырь. Евангелическая церковь меня не устраивала. Я завидовала католикам. У меня возник комплекс девственности. Потом я влюбилась в мальчика, христианина, — но у него хватило ума жениться на другой. Для меня это был тяжкий удар. Во мне проснулось тщеславие. Мне хотелось стать независимой. Во Франции я жила, как во сне. Думала, что знаю французский, но когда я туда приехала, меня никто не понимал. Я жила в семье, относились ко мне там, как к дочери. Да, забыла вам сказать, папа женился здесь, в Варшаве, — потому меня во Францию и отправили. Моя мачеха англичанка, вдова миссионера. Отличную они составляли парочку! Воспитывалась она где-то в Индии. Жили они в разных мирах. Слава Богу, она вернулась в Лондон. Вот так-то, дружок, а я тем временем обнаружила, что людям надо есть, и вступила в коммунистическую партию. Мы пришли?
Аса-Гешл позвонил. Барбара нервно переступала с ноги на ногу. Через некоторое время послышались шаги. Аса-Гешл достал серебряный злотый. Дворник приоткрыл ворота:
— Вы к кому?
— К пану Абраму Шапиро. В студию.
— Кто вы такие?
— Его родственники.
— Ну…
Аса-Гешл махнул Барбаре рукой, чтобы та шла первой. Дворник вернулся к себе в каморку.
— Да вы прирожденный лжец, — сказала Барбара.
— И сумасшедший в придачу.
На четвертом этаже они остановились. Барбара села на подоконник, Аса-Гешл — на чемоданы.
Барбара сидела на подоконнике, болтала ногами и, не отрываясь, пристально на него смотрела.
— О чем задумался, младенец? — прошептала она.
— У меня такое чувство, что все человечество попало в западню. Ни вперед, ни назад. И мы, евреи, будем первыми жертвами.
— Прочите конец света, а? Нет, вы — вылитый папа! В чем, интересно знать, ваша еврейская сущность? И вообще, кто такие евреи?
— Народ, который не в силах усыпить себя и не дает спать всем остальным.
— Может, причина — в больной совести?
— У других народов совести нет вообще.
— Одно у вас не отнимешь: вы — последовательный реакционер. Наверно, поэтому вы мне и нравитесь. Социализм сметет с лица земли и шовинизм, и бедность, и буржуазную философию. В определенном смысле люди вроде вас полезны. Такие, как вы, помогают копать капитализму могилу.
Барбара спрыгнула с подоконника, и они стали подниматься на последний — пятый — этаж.
2
Когда они подошли к дверям студии, Аса-Гешл вдруг сообразил, что приходить в дом среди ночи не принято, тем более если в доме больной, а ты пришел не один. За время болезни Абрама Аса-Гешл ни разу не удосужился его навестить. Все собирался, откладывал со дня на день. Ему не хотелось видеть, как изменился Абрам после приступа, слышать его вялые, равнодушные реплики. Он всегда испытывал отвращение к врачам, лекарствам, похоронам, ко всем тем, кого встречаешь в больницах и на кладбищах, кто втайне радуется чужому несчастью.
Последние дни он жил, словно в тумане, не отвечал на письма, забывал платить по счетам, носил в карманах кипу ненужных бумаг. Он взял ссуду в Учительской ассоциации, и на днях наступил срок первой выплаты, однако необходимых пятидесяти злотых не нашлось. Зимние каникулы подходили к концу, и надо было срочно начинать готовиться к занятиям. Он задолжал Аделе и уже несколько недель не звонил ей, не приходил к Давиду. И даже не бывал у матери с Диной. Только теперь он вдруг осознал, что, если вломится к Абраму среди ночи, проблем у него только прибавится. Адаса узнает, с кем он встречается. В семье пойдут слухи, случившееся станет известно в школе. В эту минуту он был уже готов сказать Барбаре, что им придется повернуться и уйти. Но было поздно, он смертельно устал. Какая, в конце концов, разница? Будь что будет. И он нажал на кнопку звонка. Долгое время никто не отвечал, потом послышались шаги. Дверь открылась. На пороге стоял Авигдор, зять Абрама, муж Беллы. Судя по всему, он еще не ложился. На нем был габардиновый костюм-тройка, на голове маленькая кипа. Широкое лицо его было мертвенно-бледным, бесцветные глаза смотрели из-под очков с близоруким изумлением.
