Все мои подруги легкомысленнее меня, – говорила мне Лидия, сжимая предплечье.
Это было неспроста – накануне у меня случился пароксизм ревности. Я метался в нервном припадке, кричал на нее в телефонную трубку, обвинял неизвестно в чем, довел до рыданий. И наутро, когда мы встретились за поздним завтраком, я все еще считал ее виноватой.
Все подруги похотливей меня, – говорила Лидия и поглядывала исподлобья. – Каждый новый мужчина для них – лишь удовольствие, не победа. Когда тобой движет похоть, ты не в силах ничем владеть!
Я подумал, что хорошо ее понимаю. Я искал доказательств, и пример пришел сам собой. Он был очевиден, лежал на поверхности. Мы просто-напросто шли его дорогой.
Я рассказал ей о самом похотливом из Габсбургов – на котором империя начала слабеть. Самом совестливом из Габсбургов, самом нерешительном и безвольном. Лидия слушала самозабвенно, он, Филипп IV, был ей чем-то близок. Мы с нею будто видели наяву конную свиту и его карету, трясущуюся по ухабам вдоль всей улицы Алкала – от Святого Херонима до парка Ретиро. Вот она – показывал я рукой – арена слабоумных королевских игр. Вот они, гектары увеселений, акры придурочного лицедейства. Вот он, пруд, где ему в угоду устраивались сражения целых парусных регат!
Когда я постарею, мне хотелось бы нянчить такого принца, – сказала Лидия с очень искренним вздохом. – Нерешительного, несчастного, сомневающегося во всем.
Я старался обратить все в шутку, но она продолжала, погрустнев: – Да, и чтобы солдатики вот здесь, у воды, на придуманном бутафорском плацу. И фокусники, и жонглеры, и целый балаган! Пусть он играет в настоящие игрушки – это интереснее настоящей жизни.
Я тогда понял: ей меня не хватает. Не хватает меня и власти надо мной. Почему-то, от этого у меня защипало глаза.
Еще я почувствовал, что родство наших душ достигло невероятной степени. Почувствовал и был неправ. Потом подумал: откровенность за откровенность – и в этом был неправ еще более.
Воздух был прозрачен, сух, все казалось простым и ясным. Ясность не таит подвоха – так полагают те, кто влюблен. Мне тоже казалось – в происходящем нет ни подвоха, ни намека на изъян. Я расслабился и размяк, стал делать ошибки, начав с одной. С одной, но серьезной, почти фатальной.
На другой день она пришла в белом платье, опоздав почти на час. Присмотревшись, я б мог отметить: с ней что-то произошло. Что-то сдвинулось на тончайший волос, нарушив шаткое равновесие. Но присматриваться мне казалось лишним, я лишь сделал ей комплимент. Похвалил ее платье, а потом – ее волосы, глаза, фигуру.
Ах, оставь, – отмахнулась Лидия, но я знал, ей приятно.
Я не уследила за часами, прости, – добавила она со вздохом и прильнула ко мне. – Тот принц, ты вчера рассказывал – напомни, как его звали?..
Именно с никчемного Felipe у нас начались проблемы. Мы перестали понимать друг друга – так, как прежде, во всем, всегда. В нашей близости зарождалась внутренняя законспирированная вражда.
Враждовали не мы, враждовали природные силы. Жизненные стихии, выдернутые из контекста. Лидия стала раздражаться по мелочам, сделалась капризной, чего за ней не водилось. У нас теперь случались размолвки – чуть ли не каждый день. Я старался быть терпеливым, но порой не скрывал недоумения. Ей же доставляло удовольствие мне перечить.
Что ты будешь делать, если я забеременею? – спросила она меня как-то. Я отшутился, не придав значения вопросу. Конечно, мне следовало задуматься – хоть из справедливости, если на то пошло. Созидание тоже имеет разные формы. Но я оказался глух – глух и невосприимчив, почти бестактен.
Нашей общей сущности был брошен вызов, и я не могу сказать, кто начал первым. Что было в начале – прежняя пустота? Мысль о пропасти, которая есть всегда? То, что тревожило Лидию – и всерьез! – казалось мне недостойным. Мои же шутки и мой Семмант становились ей странны, неестественно-чужды. Нас тянуло друг к другу, я в это верил, но мы уже начинали друг друга мучить. Зрел конфликт, подкрадывалась большая ссора. Она случилась как всегда внезапно.
Была суббота, прекрасный солнечный день.
