Что-то кольнуло меня – как иглой. Право, эта иллюзия была мне дорога.
Ну, пудра так пудра! – сказал я преувеличенно бодро. – Креветки, моллюски, безмозглый планктон… Ты, кстати, знаешь, что gambas rojas нужно непременно есть полусырыми? И выпивать из головы весь сок. В нем, собственно, смысл, а вовсе не в хвосте. В нем ароматы моря, дыхание океана, вечность… Хорошо, пусть хоть намек на вечность. А потом, в остатке, лишь хитиновый панцирь – целая философия, если подумать!
Ну да, – Лидия нарочито зевнула. – Если подумать, только думать лень.
Восемь красных креветок, – сказала она подошедшему официанту. – И пожалуйста, проследите, чтобы они были прожарены, а не сыроваты!
Мы помолчали, не глядя друг на друга. Вскоре принесли креветок, явно передержанных на гриле. Они лежали, как бессильные жертвы. В них не осталось ни жидкости, пахнущей морем, ни намека на жизнь, на вечный смысл. Я подумал, что Felipe пришлось бы несладко, попади он в детстве к ней в руки.
Ваши боги, – сказал я ей тогда, – неспособны ответить про то, что будет после. Неспособны или не желают – и каждый разбирается сам.
Лидия не поднимала на меня головы. Она орудовала ножом и вилкой – сосредоточенно и скрупулезно. Задача была непроста: съедобная плоть и жесткий хитин срослись накрепко, навсегда.
Ваши боги, – повторил я, – вообще бесчувственны и бессильны.
Мне было обидно и хотелось мстить. Хотелось оскорбить ее, если уж на то пошло. Она почувствовала это и глянула исподлобья. Глянула, промолчала и отвернулась.
Сука! – подумал я, желая ее, как никогда прежде. – Красивая сука, самка, тварь!
Было видно: мы у опасной грани. Взаимное старание сходит на нет. Мне вдруг вовсе расхотелось стараться – быть каким угодно, пусть даже счастливейшим из смертных.
Мой друг очень хотел знать, что же бывает после, – сказал я холодно и глотнул вина. – Настолько хотел, что кололся всякой дрянью. Теперь знает, наверное. Его звали Энтони, и суть не в дряни, суть в том, что именно суть-то от нас и скрыта.
Переход к небытию мне не совсем понятен, – продолжал я, глядя ей в лицо. – Пусть почти всех ждет обыкновенный конец – то, что у вас считается физической смертью. Почти всех, но не всех. И нас тоже – не всех. И, думаю, не только нас. А ваши боги молчат.
Молчали боги, молчала Лидия. Я же злился все сильней и сильней.
Из избранных, мой любимейший – Леонардо, – усмехнулся я, сверля ее взглядом. – У меня с ним постоянная астральная связь. Лучшая картина в мире чувствует себя неплохо, говорю я ему, побывав в Лувре. И спрашиваю порой – ну как там наши?
Лидия покрутила пальцем у виска. Я увидел растерянность у нее в лице – что-то будто ускользало из ее рук. Ускользало и уносилось в космос.
Ага! – воскликнул я обличительно. – Именно так я и думал! Всем привычней считать, что мир трехмерен. Потому-то: власть большинства есть иллюзия и химера. Да, я знаю, химеры прячутся по углам. По углам и за шторами, но от них можно скрыться – там, куда немногие решаются заглянуть. Не решаются и остаются здесь – в утлой заводи, в самом мелком болотце… Ха-ха-ха! Они не знают стихий, штормов. Закрывают глаза и зажимают уши. Им даже нельзя рассказывать о Семманте!
Лживость порыва, смехотворный его масштаб. Шарики пудры, рассыпанные по полу. Малость и слабость, неспособность создать что-либо – о, как безжалостно я обличал все и всех! Лидия украдкой оглядывалась по сторонам. Табачный дым витал под потолком, как еще один радужный змей. Только радуги в нем было – ни на грош.
Не смотри на них, они жрут и пьют, и слышат только себя! – хотел я крикнуть ей во весь голос, сам перемазанный устричным соком. Я жрал и пил вино, и слышал только себя. Толку от слов не было никакого – это знали все, говорившие до меня о том же. Знал я сам, ничтожный болтун, и Ди Вильгельбаум, и Малышка Соня. Знали даже и те, кто никогда не размышлял об этом. Лидия, например – она теперь смотрела в упор, и мне не нравился ее взгляд. И еще пара за соседним столом – мелкие, ничтожнейшие людишки!
Взять даже любовь… – начал я, но она меня перебила. А соседи, мне показалось, еще более навострили уши.
