Прожив в Мадриде с самого детства, она, однако ж, плохо его знала. Я показывал ей город, открывал любимые свои места. Впрочем и Лидии тоже было, что предложить взамен. Чем удивить меня, а порой и ошеломить. Мне казалось, она делает это нарочно – сбрасывая вуаль, отодвигая штору. Предлагая свое прошлое грань за гранью. Примеривая его ко мне на свой манер.
Мир был пропитан ее парфюмом – сладким ядом Диора, насыщенным феромонами. Сущности испанской столицы служили очень твердой валютой. Фонтан Сибелиус и памятник Колумбу, стадион Бернабеу, Плаза Майор… Каждому месту приписывалась своя ценность. В обмене – на что? У Лидии словно был свой план. Была своя цель, были привычка, метод. Она как будто посматривала свысока – чувствуя свою принадлежность к превосходящим силам. А я и не скрывал, что живу в меньшинстве – в мире огромном, бесконечно ей чуждом.
На площади поэта Кеведо я узнал о ее бывшем муже, что был отнюдь не поэтом, а, напротив, скрягой и снобом. Лидия говорила о нем со смехом – в тон моему рассказу о проделках местных воришек, которых Кеведо, позабыв о рифмах, описал когда-то злым сатирическим пером. Муж Лидии, Антуан-Рауль, тоже представлялся мне нечистым на руку – проворовавшимся идальго с манжетами, истрепанными до бахромы. Я так и сказал ей, но она засмеялась: – О нет, он был богат. Богат и совершенно неутомим в любви…
Не дуйся, он не один такой, – предложила она сомнительное утешение, увидев мое кислое лицо. – И вообще, это быстро надоедает. Иногда я сбегала из дома и приходила лишь ночью. Ждала, пока он напьется и уснет!
Ее взгляд затуманился, а мне свело скулы. Хотелось раздеть ее прямо тут и обладать – грубо, властно. Но она успокоила меня, приласкала, как брошенное дитя. Глаза ее удовлетворенно сверкнули, на губах мелькнула знакомая полуулыбка. Люди сновали по площади, залитой светом, новые воришки шныряли в толпе. Сатирика Кеведо не помнил никто – равно как и поэта. Антуан-Рауля не стоило помнить тоже.
В центре старого города, месте празднеств и аутодафе, собиравших в средневековье рекордные количества зевак, я рассказал ей, как здесь когда-то сжигали ведьм.
Меня называли ведьмой, – усмехнулась Лидия в ответ. – И мать, и братья, и вся родня.
Быть может, тебя называли Гелой? – закинул я пробный камень.
Какое мерзкое имя, – она сморщилась и больно сжала мне кисть руки. – По-моему, ты спросил не зря. Это что, твоя бывшая пассия? Или служанка, которую ты тискаешь при случае?
Что-то задело ее не на шутку. Она была хороша – взволнована и беззащитна. Я знал, мне еще достанется за Гелу, но смотрел с восхищением, не отводя взгляда.
Моя мать сама была ведьмой, – сказала вдруг Лидия довольно зло. – Она пахла кошкой и спала одетая в ванной. У нее в волосах трещали искры – это нужно было слышать, поверь. Хоть никто не хотел, чтобы я об этом знала… А отец – обычный старый козел! – добавила она в сердцах.
Я стал целовать ее прямо на улице, и Лидия распалилась – еще сильней меня. Мы зашли в подъезд какого-то дома – позвонив по селектору в офис дантиста – и она отдалась мне на пожарной лестнице между пятым и шестым этажами.
Гела… – шепнул я, скрипнув зубами, в самую неудержимую секунду, но Лидия меня не расслышала. Она призналась после, что и вправду была сама не своя. Все ее внимание сосредоточилось на том, чтобы сдержать кошачьи крики. Лишь дантист, быть может, встрепенулся на знакомый звук – долетевший сквозь перекрытия и бетонные стены.
Так прошел почти весь март. Время летело, но ничто не менялось. Мы старались быть все счастливее, все безумней – и преуспевали в своем старании. Я принимал это как должное, как единственно правильный ход вещей.
Когда механизм дал сбой, я вовсе этого не заметил. А Лидия – мне кажется, она просто устала первой. Теперь-то я понимаю: она решила, что от нее требуют чересчур. Хотят слишком многого – того, что ей не по силам. А я, в ослеплении, ни о чем не подозревал.
Как-то, во время трехдневной фиесты, Мадрид почти опустел. Налетел сильный ветер с гор, мы шли ему навстречу по улице Сан-Херонимо и дальше – по древнему пути королевских кавалькад.