— Так ить набегут на дармовое-то! Вон — Фомка пылит, за ним еще появятся… Одним бочонком не обойдешься! А вино-то немалых денег стоит… Жалко мужичкам спаивать! Наместника бы угостил, кабы он приехал, еще кого не из простых… А, Никита Кузьмич? Родины-то станешь праздновать?
— Всем хватит! У тебя, я чай, припасено немало.
— Чего ж, все запасы разом и спустить? И кому?! О-ох…
— Не страдай! Не обижу! Сполна рассчитаюсь! — хлопнул его по плечу Никита, да так, что корчмарь скривился от боли. — Гуляй, крещены души! Сын у меня! Слышь, Семен, ты б еще две носаточки вина принес, про запас: народ-то прибывает, а в бочонке, вишь, на донышке.
— Может, все ж таки бражки? Хватит с них вина.
— Вина, сказываю. Вина! Мой сын того стоит!
— О-хо-хо… Обошлись бы и бражкой, — остался корчмарь при своем соображении.
Отобрав, на его взгляд, более трезвых мужиков, Семен позвал их с собою — принести еще вина. На ходу прикидывал, сколько можно с Никиты получить сверху. «Так и дал я тебе две носаточки романеи… Как же! Одной обойдетесь… Да, пожалуй, не хватит одной-то: два ведра маловато на эдакую ораву… А ежели водой развести?..»
Пока корчмарь, отходя, размышлял, как бы обмишурить Никиту, да подсчитывал в уме возможную прибыль, к счастливому отцу приблизился невысокий мужичок с окладистой бородой и хитрыми зенками — тоже солевар, сосед по промыслу, Васюк Александров.
— Слышь-ка, Никита. Не рано ль ликуешь? А ну как Аверьян объявится?
— С того света, что ль? — отмахнулся Никита широкой ладонью. — Оттоле еще никто не объявлялся.
— Вольно ж тебе верить в гибель Аверьянову, а бездыханным-то его никто не видел, — не унимался Васюк. — Может, сам Аверьян так все изладил, чтоб сгинувшим считали?
— Живой не живой, мне-то что с того? — помрачнел Никита, утрачивая веселость, будто в решете ее пронес. — Аль ты чего ведаешь? — он угрожающе двинулся на товарища.
— Да чего я ведать могу? Бог с тобою! — попятился Александров. — Я же токмо упредить тебя, чтобы радовался с опаскою.
— Ладно уж, без твоего совету умен, — отступил Никита, грозя пустым ковшом. — Пущай только заявится — живым не будет! Нету нам двоим места в Усолье, нету! — и повернулся к подоспевшему Фомке.
Безданной егозливо подтянул портки, подождал, пока солевар зачерпнет из бочонка, и, принимая ковш, от души вскричал:
— С сыном тебя, Никита Кузьмич! Сын — оно… ого!
— Пей, Фома, пей, радуйся моему счастью!
Фомка, в предвкушении малость задержав дыхание, выпил взахлеб, торопясь и проливая. Сипло выдохнув, он отерся рукавом рубахи и осклабился в блаженной улыбке:
— Хорошо вино… Сладко… Отродясь такого не пивал, раскудрит его в туды!.. А ить у меня, Никита Кузьмич, ныне тоже, стал быть, праздник!..
— А как же! Моя радость — все и празднуем! — подхватил солевар.
— Не-е, — заплетающимся языком заспорил Фомка, — не об том я… У тя сын… а у меня, стал быть, дочь… До-о-очь у меня! Во-от такая… ма-а-ахонькая! Акулина говорит: ныне ночью народилась. Она ведает! Акулина моя все-е ведает!..
Мужики, толпившиеся вокруг, потешались:
— Чего несешь, Фома? Откудова у тя дочь? Акулина-то сколь уж ночей с Ульяною была да и теперича, поди, у нее?
— Кого пригрел, Фомка?
— Никак, с козою согрешил?
— Ну и Фома! Силен мужик!
Фомка горячился, рвал на себе рубаху и со слезою в голосе, перекрикивая пьяный галдеж, поведал об утреннем случае.
— Погодите, крещены души, — слушая его, оборвал хохот мужиков Никита. — Видно, правду Фома молвит?
— Отчего ж не правду? Верим — было, — согласились варничные. — Отчего не поверить?
Подкидыши в Усолье не редкость, нет-нет да на чьем-нибудь крыльце окажется сверток с дитем. Подкидывают, понятное дело, все больше богатым. А Фомка — что ж? — ни то ни се, одно слово — Безданной. И на тебе — ему подкинули? Не разобравшись, не иначе. Оно, конечно, Акулина — баба справная, почитай, полслободе родня, многим на свет появиться помогла. Да своих-то детишек ей Бог не дал, как с ними управляться, она, поди, и не ведает.
Стали мужики думать да гадать, как такое приключиться могло. Каждый, кто еще умел связно молвить, старался свое слово сказать: