До сей поры памятна Василию Ивановичу последняя их встреча. От воспоминания и теперь озноб по телу пробегает. Объявил тогда великий князь жене свою последнюю волю: отрешиться от нее и взять иную супругу, чадородную. Выслушала его Соломония и долго молчала. Видел Василий Иванович, что с трудом держивается она: очи потуплены, подбородок дрожит, уста невольно кривятся, а пальцы торопливо перебирают, рвут концы убруса.
Жалко ее — самому впору разрыдаться. Однако уже виделся, стоял за постылой женой иной образ — огненновласой красавицы, живой, веселой, стремительной, обжигающей. Елена из рода Глинских покорила сердце великого князя, всю душу разбередила. Уж ни дня без смеха ее прожить не мог Василий Иванович. Непохожая на смиренных московских красавиц, воспитанная на иноземный лад, она отличалась своенравием, но была умна и рассудительна.
Соломония уже давно предчувствовала свою опалу, боялась, что отравят, даже голодала. Однако смилостивился государь: жизнь сохранил, да только в монастырь велел уйти. А ей-то все едино — что от мира уходить, что из жизни. Нету в том ее воли! Василий Иванович, муж венчанный, с которым прожили душа в душу столько лет, волком глядит. А все она, чертовка рыжая! Ведь сказывали Соломонии, предупреждали ее, да она будто одурманенная жила. Все надеялась: обойдется, остынет великий князь. А оно вон куда своротило! Уходи, велит, в монастырь, прими постриг. Полно, да ее ли это Васенька? Тот ли, с кем в божьем храме стояли, кого, как жене положено, в печали утешала, в сомнениях да раздумьях укрепляла? Не иначе, опоили сердешного, околдовали, нехристи окаянные.
Коптила, оплавляясь, свеча, уж огарочек остался, а Соломония все молчала, уставясь в пустоту. Василий Иванович терпеливо ждал ответных слов от пока еще супруги. Наконец разомкнула уста Соломония и заговорила прерывисто:
— Я ли не была тебе верною женою, Василий Иванович? Я ли не… — стон вырвался из тяжко вздымавшейся груди — жалостный, горестный.
Вздрогнул Василий Иванович, взгляд отвел, не в силах видеть страдания несчастной. Соломония не враз, но справилась с собой. Прижав руки к горлу, словно удерживая рвущиеся рыдания, она продолжала:
— Неладное задумал ты, Василий Иванович, неправедное… Неужто Господа не страшишься?
— Покуда и за праведную жизнь не шибко жаловал меня Господь, — не подымая глаз, отозвался Василий Иванович, как бы оправдываясь. — Детишек-то нам не дал. Кому престол передать? Государство того требует, чтоб наследник был!
— А ежели таково последнее испытание? Ежели Господь тебя искушает, глядит: поддашься аль нет? А устоишь от соблазна — тут и даст нам ребеночка. А, Василий Иванович?
Устоишь? Василий Иванович будто наяву увидел перед собой смеющуюся Елену Глинскую — манящую, желанную. Как тут устоишь?..
— Нет, Соломония! Нет! — тряхнул он головой. — Пустое сказываешь. За столько лет не благословил, не теперь и надеяться. Я уж не юный отрок, пора о грядущем помыслить: кого по себе на государстве оставлю? кто братьев моих удержит от властолюбия?
— Не тем отговариваешься, Василий Иванович. Не столь тебя государство заботит, сколь похоть твоя, — прозорливо укорила Соломония. И не сдержалась, зашлась в рыданиях и сквозь них выкрикнула: — Так не бывать тебе вовсе детну! Отцом никому не станешь!.. Никогда! И новая жена твоя, проклятая, так же в чадородии несчастна будет!.. Закляну!.. Всеми знаемыми заклятьями!.. Господа слезами умолю…
— Соломония! — попытался воззвать к ней Василий Иванович, уговорить по-доброму.
Все тщетно. Женщина, невидяще уставясь в пустоту, исступленно шептала:
— Господа умолю… Господа…
Василий Иванович спешно покинул бывшую супругу и более никогда ее не видал. Все остальное завершили его слуги. Рыдавшую и проклинавшую всех недругов Соломонию силой вывели из палат и постригли в ближайшем монастыре. Государю донесли, что дворецкий его Шигона, которому поручено было столь необычное дело, с угрозами да побоями от имени самого Василия Ивановича доставил ее в обитель и будто Соломония, облачаясь в ризу инокини, сквозь слезы произнесла:
— Бог видит и отомстит моему гонителю!
