— И кто ж, крещены души, сотворил эдакое? Чье дите?
— Бабы — чего?.. Оне, бабы-то, не бросят, пожалеют…
— Отчего ж не бросят? Всякие бабы бывают, иные так хуже змеюки…
— Не-е, не баба… Девка — по всему выходит… Девке, ей ведь срам скрыть надобно. Ходила по-тихому, опросталась сама…
— Ну-у, так то — Анка Евсеева, у нее пузо немалое.
— Не, Анка-то завсегда така была — обширная.
— Во-во! Така выносит — не углядишь…
— Не, то не Анка… Марьюшка Воложенинова? То-то она вчерась занемогла. А, Митяй?..
— Чего Марьюшка-то? Ну, занемогла. А с чего? Она, вишь, редьки с квасом объелась.
— Знать, Карпикова вдова? Ей не впервой от ветра тяжелеть…
— Не, она вот токо-токо родила. И детишки ейные все при ней, хоть и перебиваются с хлеба на воду, да не бросает.
Слово за слово мужики перебрали почти всех баб да девок подросших, но ни на ком не остановились. Фомку спросили:
— Чего с дитем делать станешь?
— Дык чего?.. Ростить будем с Акулиною… ежели выживет…
— Ох, не все еще чудеса сотворились в Усолье нашем, — почесал в бороде Васюк.
— Жизнь новая — вот истинное чудо Господне, — отозвался Никита. — В сравнении с нею все иное — обыденность.
— Жизнь… — пьяно всхлипнул Фомка, — ее ведь еще прожить надобно… раскудрит ее в туды…
Оба солевара удивленно поглядели на него: никчемный вроде бы мужик, а слова верные молвил. Прожить ее надобно, жизнь-то, — вот в чем штука.
Бочонок был выпит, корчмарь запаздывал. Мужики топтались в ожидании на варничном дворе. Вяло толковали о том, о сем, да все больше о соли. Солнце, высоко поднявшись, уже крепко припекало. Фомка икнул, отошел в тенек и, блаженно растянувшись на пожухлой траве, тихонько захрапел. Привиделось ему, будто он, Фомка, угощает варничных и ему кланяется Семен-корчмарь, будто милует его Акулина да протягивает ему ребенка: «Вот, Фома, наше дитятко, нерожденное, желанное…» И от радости великой он уже не стоит на твердой земле, а уносится куда-то вдаль на белом пушистом облаке. И видит под собою леса густые, реки текучие, озера глубокие да грады незнаемые, поболее Усолья, затерянного в дебрях.
* * *
Той же ночью в богоспасаемом стольном граде Москве родился младенец, чьего появления ждали с великим нетерпением. И вот свершилось! Наступил долгожданный миг. Схватки у государыни начались ввечеру, ее тотчас с великим береженьем снесли в мыльню, и там подле нее неотлучно находились бабка-повитуха да несколько боярынь. Иные боярыни с княгинями теснились в верхних покоях, тревожно прислушиваясь да перешептываясь.
Великий князь Василий Иванович метался по дворцу, натыкаясь на бояр да на окольничих, почти не узнавая их. Те испуганно жались по стенам, изумленно таращились: столь непривычно им было видеть своего государя в смятении духа. Он, ключник и постельничий Божий, искал утешения и опоры у них, своих холопов. Он, кто не терпел ни малейшего противоречия, был ныне растерян и подавлен. Василий Иванович то принимался молиться, то в отчаянии замирал, тревожно прислушиваясь, и наконец заперся в крестовой палате с митрополитом да священниками и посылал небу молитвы, прося у Господа прощения и благословения.
Рождение сего младенца значило для великого князя Московского много больше, нежели просто для отца — рождение сына. Сколько он ради этого претерпел! Потерял было всякую надежду на наследника, прожив с первой женой, Соломонией, в бесплодном браке долгие годы. Все, к чему прибегала его несчастная супруга, не приносило пользы: и молитвы, и чародейство оказались бессильными.
Вопрос — кому оставить Русскую землю, кто будет его наследником? — неотвратимо вставал пред Василием Ивановичем. Братья великого князя вновь могли втянуть государство в кровавое междоусобие, как случалось прежде. Надо было на что-то решаться. По совету ближних бояр государь задумал избавиться от неплодной супруги, заточив ее в монастырь.
Что тут началось! Монахи — заволжские старцы с Вассианом да Максимом Греком во главе — взбунтовались против такого злобного намерения, воевода князь Курбский возмутился… Даже простолюдины осуждали государя! Чтобы всех утихомирить, Соломонии предложили добровольно отречься от мира. Она отказалась. Василию Ивановичу было до слез жаль супругу, но отступать от задуманного он не собирался.
