— Неправду чинят? Обидели тебя? — сурово оглядел наместник свою свиту.
— Почто меня? Всю слободу! Я ныне не стану считать — не ошибиться бы. Эвон Федор-то, что глотку драл, нас допрашивая… Я его сразу признал, он и был с отрядом, долги забрал да сверх долгов немало. Да еще приговаривал: наместник-де гневается — корму-де не додаем, сами, мол, жируем. А про то, чтоб кормиться вдвое, про то ить речи не было. Как скажешь, князь?
— Не было, — не все понимая, подтвердил Ковер. — Почто вдвое-то?
— Дык вот он, Федор, вдвое ныне, на Петров день, взял. Аль ты не ведал?
Наместник уперся взглядом в тиуна, опасливо прятавшегося за спинами товарищей.
— А почто ваш усольский староста не приехал ко мне, не пожалился на неправду?
— Поди-ка, доберись до тебя! Был староста наш в Покче, князь, да ты о ту пору охотился. Пождал он, пождал, да ни с чем воротился. Тоже ведь дело в Усолье стоит. Знать, еще поедет когда. Токо разве тебя, князь, споймаешь? Ныне вон — далече, чай, направился?..
— Не птаха, чтоб ловить, — недовольно проворчал наместник и, подумав, молвил: — Недосуг мне ныне… вот возвернусь с Москвы да прибуду к вам в Усолье, о ту пору сочтем корма. Чего лишку дали — в зачет на потом пойдет.
— Ино ладно, — поклонился усолец. — Прощай, князь, верю: не позабудешь обещание свое. Доброго тебе пути!
— И вам с береженьем домой добраться, — отозвался наместник. Он приказал гребцам браться за весла, и струги продолжили свой путь.
Ковер удалился в казёнку — небольшой покойник, обустроенный всем необходимым, — и призвал к себе тиуна.
Войдя, Федор, несмотря на сумрак казёнки, по лицу князя, догадался, что тот разгневан. Да не впервой тиуну гнев господский усмирять — не оробел, лишь взгляд опустил покаянно.
— Ну, Федор, сказывай, правду ли молвил усолец? — грозно осведомился Ковер.
Понимая, что отпираться без толку, тиун, нарочито понуря голову, кивнул и тут же горячо заговорил в свое оправдание:
— Не для себя старался! Об твоем, князь, здравии да добре пекся!
— Зачем ты двойной-то корм брал? Неужто нам для здравия одного, по старине, мало?
— Мало не мало, а более-то лучше! — понизив голос, Федор пояснил: — Я ту соль, что лишку у них взял, на соболей променял — на тех, коих ты, князь, государю в подарок везешь…
— Мне ты сказал, будто тех соболей с отроками пострелял, — перебил тиуна Ковер.
— Да разве ж столько настреляешь?! К тому ж летний соболь плохой — не то что государю в подношение, на полость санную едва сгодится. Я у инородцев на соль зимнего соболя наменял, у того мех густой да гладкий.
— Так ты что, Федор, меня за дурака держишь?!
— Ни-ни, Иван Андреич, прости ты меня, неразумного! Не хотел тебя заботою обременять.
— А ежели великий князь сведает про двойной-то корм? Он меня не помилует!.. Ты об том помыслил?
— Есть дело великому князю Московскому о далекой слободе пекщись! — презрительно фыркнул тиун. — Чай, у него городов да слобод несчетно. Землю сию он тебе, Иван Андреич, в кормление дал — ты и решаешь, сколь кормов положить.
— Дадена мне земля не только в кормление, но и в обережение, — заметил князь. — Это что ж будет, коли я сам обирать ее жителей стану? Не по-божески то! Не мною те корма положены: до меня наместники были, они с усольцами полюбовно порешили. Мне негоже уговора нарушать, — Ковер с сомнением покачал головой.
— А ты заново с усольцами пореши, Иван Андреич, — подался к нему тиун. — Чай, не обеднеют. Соль — она хорошо кормит… Поглядел бы ты, князь, на хоромы солевара Никиты Приходца! Ровно не в Усолье, а на Москве живет! И у других, я чай, добро припрятано, хотя избы и неказисты. Не обеднеют!..
— Не вводи ты меня, Федор, в соблазн! Уйди покуда… Ишь, как вывернулся!
Отправив тиуна и недолго поразмыслив в тишине казёнки, наместник вышел на воздух, ветер подхватил его черные с проседью кудри. Поправив шапку, Ковер позвал стоявшего спиной к нему слугу:
— Слышь-ка, Аверьян, а не остричь ли мне волоса? Чай, в Москву едем.
Весной наместник схоронил жену и, в знак траура, перестал брить голову, по обычаю московской знати. Слуга не ответил, задумчиво глядел в воду.
