Если его разбодяживать эсэровщиной или эрэсдеэрпевщиной, то есть «Искрами», «Очередными задачами советской власти», программными установками, — ничего хорошего не получится. Взрывчатка будет «флегматизирована».
А чтобы она вспыхнула и загорелась, нужен лазерный луч через линзу религии — ислама, политического ислама; нужно подсоединение ислама, как трансцендентного — к индивидуальному, к романтизму. Именно это зажигает и сгорает — черный романтизм, индивидуальная жертвенность. Истинный пафос всех, кто едет сражаться на джихад, связан с черным романтизмом, с персональным героическим комплексом. Все остальное — отстой.
Кто-то сражался с советской властью из черного романтизма. Смотря где: есть Прибалтика, есть украинцы. Шухевич конечно был черным романтиком или, скажем осторожнее, элемент черного романтизма в нем наличествовал. Но не будем забывать, что в сопротивлении было много куркулей — мужиков, которые дрались за колбасу и за свою собственность. Так же и кулаки сопротивлялись коллективизации — мы же не будем говорить, что они герои, сопротивлявшиеся из черного романтизма: просто своеобразная Вандея. Но и Вандею Гюго приукрасил. Крестьяне — это грибы, они грибы и есть.
Все кончилось одновременно со Сталиным. Ушел Сталин — и ушли «лесные братья». А дальше — лысый Хрущев, бьющий ботинком по стойке ООН, едва ворочающий челюстью Брежнев…
Такие фигуры не случайны.
Сталин — гламурная фигура. Мы не знаем, каким он был бы в двух шагах от нас: говорят, рябой, маленький — 168 см. Откуда мы это знаем? Мы видим на пленке, что сняла камера. На пленке это круто, это вполне внушает. «Широкая грудь осетина»… Ничего «тонкошеего»[173] я не вижу. Пусть он один такой, но он заряжает остальных. Есть еще буденные, но все не то. Благодаря тому, что Сталин среди них, на них тоже падает отблеск. Он не случаен.
Потом — раз! — и у нас Никитушка Кукурузный с мордой-картофелиной и похожей на свинью Ниной Петровной. После еще более стремные вожди с комическими психожестами типа почмокивания — пошел постмодернистский балаган.
Мы берем видеокадры Сталина на трибуне Мавзолея или Сталина между Черчиллем и Рузвельтом и, допустим, Брежнева на встрече с Луисом Корваланом, и ставим их рядом. Между ними пропасть. Абсолютно разные матрицы, разные пространства, разное качество.
Понятно, что сталинское — это серьезно. Это действительно враг, это реально. А Брежнев — не серьезно.
Советская власть стала соломенным псом. И происходит главное решение: кремлевские старцы, еще не состарившись окончательно, принимают решение взять курс на конвергенцию, которая является концом всего.
Итак, я не жил в пространстве, которое пересекалось с советской властью. Ну да, было несколько моментов пересечения: пару месяцев сторожем проработал, университет, армия, арест, дурдом… Но это как бы «ожоги». Но в основном я жил в пространстве, внутри которого Совка не было. Я жил в пространстве, где шла своя интеллектуальная жизнь, где предмет нашего дискурса никак не соприкасался с Совком.
Я никогда ничего не хотел, не рвался, никакой «легализации» не имел в виду, потому что мне было глубоко наплевать на то, что обо мне думают. Я поддерживал близкие отношения с Головиным, который выступал как мэтр. Я находил огромный энергетический приток от нашего общение. Это было общение ученика и… и неучителя. Потому что Женя тоже плевал на учительский статус.
Я был «легален», потому что общался с Головиным, который был легализован вплоть до ухода к тем людям, для которых бренная жизнь в оболочке здесь является просто расхожей методичкой: участвовали в проекте, отсидели за это 20 лет и ушли, оставив иероглиф на покрытой цементной шубой стене.
Мы с Женей Головиным обсуждали Парацельса — Женя раскрывал его тайны на старонемецком языке. Мы обсуждали Генона. Мы читали книжки, изъятые из спецхрана, мы находились в состоянии глубокой эйфории, — эйфории брутального типа, как элевсинские мистерии.
Мы были носителями такого энергетического качества, что Совок не мог на нас ни наехать, ни накатить. Мы были открытыми нацистами, и будь это с кем-то другим, тех людей бы сгноили. А мы имели несколько столкновений — и все. Не потому что нас принимали за сумасшедших — к нам относились очень серьезно. Но не думаю, что они нас боялись, — им было просто интересно.
