Автора той статьи начали стирать с лица земли — это надо было видеть. Разве что идиотом его не называли. Какой-то Минц, какие-то академики говорили, что это убожество, попытка нам подсунуть неизвестно что. Дескать, понятно же, что коммунизм — просто жрачка и ничего более, народ веками мечтал о жрачке и больше ни о чем он не мечтал, и все эти интеллигентские домыслы вот этих убогих, которые фантазируют, — ну кому они нужны?
Проворачивалось страшное насилие над этими романтиками. Стилистика примерно такая: в газете публикуется вопрос читателя «А что такое звезда? Какой у нее символизм? Ведь, говорят, это вещь масонская?». И на это отвечал кто-то типа Минца что-то вроде: «Звезда никакого символизма не имеет, звезда это есть просто звезда, которая нарисована, чтобы означать, что это советский знак. Народ, веками мечтая о жрачке, смотрел на небо и думал, что эти звезды означают лучшую долю. Вот поэтому нашим символом и стала звезда. А так, в принципе, никого значения это не имеет».
Читал вот такие тексты и поражался, насколько власть боялась, — если, конечно, это была не диверсия: «принять всё всерьез». Что вполне возможно. Но если исключить «диверсию», власть боялась любой попытки того, что Ленин называл «фидеизм и поповщина[171]», — любой попытки придать интеллектуальную глубину собственному проекту. Это был запрет на интерпретацию, запрет на раскрытие темы вглубь, запрет на анализ. Да, программа партии «про колбасу», появившаяся в 1961 году, всё убила. Потом произошла короткая стычка между «романтиками» и «реалистами».
И после этого я физически ощутил, как из народа выпустили пар, народ сдулся.
Левиафан перед моим взором не маячил, нет. В школе советская власть серьезно не ощущалась. Все это было камерное, защищенное валяние дурака: защита Мао Цзэдуна, постмодернистский стёб. При этом знал, что «красные» — Мао Цзэдун и все остальные — враги, потому что они представляли собой фаланстер, организацию социального порядка, которая не имеет смысла, потому что это идеальная организация человеческого муравейника. Человеческий муравейник есть «бытие здесь», которое смысла не имеет.
Бытие вообще смысла не имеет. Ему смысл придаёт только смерть как его сверхзадача. Это было философское, метафизическое знание.
А на практике я не ощущал давления. Моей матери в середине 70-х звонили из КГБ и говорили:
— Мы вашего сына убьем.
Мать передала трубку Теймуразу, а Теймураз сказал:
— Вы — твари, я вашу породу знаю. Я могу вас раскатать, как бог черепаху.
И все, больше никто не звонил. Даже попадая к ментам, даже когда они пытались меня запугивать, это был лишь эпизод легкой встряски, не более того. Стало пожестче, когда начали арестовывать, и я оказывался пленником психиатрии: я был пленником репрессивной психиатрии шесть раз. Там меня пытали. Но при этом я все время оставался над собой. У меня не было отчаянной слитости с собственной юдолью, как у собаки, которую убивают, и она не может дистанцироваться от ситуации. Я же сохранял способность относиться с юмором и к той дикой боли, когда нас распинали, растягивали на связках и всаживали в четыре кости серу с персиковым маслом, — немецкое изобретение. Боль продолжалась часов двенадцать. Очень хорошая пытка — почему-то о ней мало кто говорит. Говорят о том, что электродами пытают, бьют резиновой дубинкой по гениталиям, но почему-то про сульфазин забывают. А сульфазин — гениальная вещь. По четыре кубика в четыре кости — и человек скажет все, что угодно, чтобы получить укол морфия. Я достаточно много этого пережил.
В военной тюрьме надо мной летали вороны, и я испытал ощущение колоссальной свободы. Это ощущение осталось со мной навсегда. Поэтому, когда меня пытали, когда оказывался в ситуации полного скуляжа и повизгивания, я относился к этому с иронией и абсолютно отстраненно.
Кроме того, у меня всегда сохранялось ощущение, что совестно выражать недовольство судьбой. Стыдно звать на помощь — это ощущение со мной всегда. Если бы меня расстреливали, мне было бы стыдно позвать на помощь: проявить, что я внутри этой ситуации, а не снаружи. Настоящий денди должен пройти мимо любой ситуации с сигареточкой в зубах, не поведя и бровью. А заверещать — тема позорная.
