И вот эти четыре огромных сундука книг, которые он возил за Котовским на тачанке, расположились в невероятных дубовых шкафах на той самой даче, где бывал Роберт Грейвс.
Мне долго морочили голову этой библиотекой.
Во-первых, Женя мне про нее рассказывал, а во-вторых, когда к Володе обращались, он загадочно ухмылялся, гладил бороду и говорил, что кто будет себя хорошо вести, тот, возможно, когда-нибудь увидит эти шкафы. Сам он мог их видеть только во сне, потому что на всем сидел брат. Если эта библиотека не миф, а реальность, то она, как дымковская игрушка, — в распоряжении брата.
В какой-то момент Степанову непосредственно из ЦК предложили стать аспирантом по особой теме в институте философии и будто бы именно за то, что он лично знаком с Робертом Грейвсом. Надо сказать, сам Степанов закончил пединститут по английскому языку. С грехом пополам знал английский, но такой казенный, формальный английский, нормальный для советского времени. По крайней мере, книжки на нем читать и писать он мог.
Галя вернулась из Индии досрочно в 60-е годы. А бабушка получила квартиру на 5-й Парковой — как «заслуженный педагог РСФСР». Квартирку дали бабушке, а та пустила пожить дочку с зятем.
Степанов был очень интересный человек. У меня лежит книжка, изданная его сыном в «Эннеагон Пресс», связанном с «Октагоном», который был создан в свое время с Идрисом Шахом, — такие ядовитые отпочкования того мухомора, возросшего в Лондоне, и сейчас дают поросль.
Но Степанов был человек, который не исчерпывался тем, что он мог написать. Когда ты с ним говорил, ты погружался в особое состояние, потому что он был медиумичен, он ловил и пасовал тебе самые глубокие подразумевания твоей собственной мысли. Степанов входил в твое состояние и становился зеркалом, ты с ним общался и выявлял такие оттенки мысли, которые никогда бы не мог выявить с другим человеком: тот был бы просто столбиком, отшибающим пасы в свою сторону.
А Володя эти пасы принимал и довершал, как будто все мячи, ему посланные, уплывали в зеркальную поверхность, кружась и исчезая в недрах. У нас были очень хорошие отношения, и я думаю, что меня он любил.
Как-то раз сидели мы на Гоголевском бульваре на скамейке в плащах, моросил дождик, и говорили мы об Идрис Шахе. Что-то я такое — может быть даже уважительное — про Идриса Шаха сказал, на что мне Степанов с раздражением бросил:
— Да если ты кинешь свою кепку на одну чашку весов, то Идрис Шах с другой чашки улетит вверх.
Меня это поразило.
Но случилась одна очень неприятная история, связанная с Юрием Витальевичем, который к тому времени уже года полтора находился в Америке, в Корнеллском университете. А я в это время уже переехал с Гагаринского на Большую Очаковскую улицу, — в квартиру, связанную с большим темным периодом в моей жизни, очень мучительной полосой. Но она скрашивалась тем, что туда приходили мои друзья, и я сам оттуда часто уезжал.
И вот мне пришла открытка от Юрия Витальевича. Это меня потрясло, потому что он уехал и как бы оказался по ту сторону всего, практически умер. Он писал, что он в Корнеллском университете, что ему замечательно, что он в эзотерическом обществе, в масонской ложе, среди крутых людей, «исполинов», которых в России отродясь не водилось, «а таких, как Степанов, здесь сотни».
Я это прочел, пожал плечами. Юрочка, конечно, увлекающаяся натура. Положил эту открытку на стол — тяжелый дубовый, еще дедовский, обеденный стол, переехавший со мной на эту несчастную Большую Очаковскую. Когда-то он стоял на Мансуровском. Бросил открытку — и вдруг звонок в дверь. И что вы думаете — входит ко мне Степанов. В гости заехал. Люди приходили всегда без спроса, и тогда это было нормально.
В то время у нас даже не было телефона. Я ходил звонить к автомату на улицу, как на даче. Прежде телефон всегда был поблизости, пусть даже в коридоре. Тяжелые черные телефоны, стоящие или висящие, прикрученные к стене, но все-таки дома. А тут приходилось выходить. Поблизости было два или три телефона в будках, один из которых всегда не работал.
И тут раз — приходит Степанов.
