, застучали хвостами и задвигали ушами, принюхиваясь, потому что поняли, что начинается что-то небывалое, и царство их диванного комфорта и господства кончается. Все эти правые, все русофилы внезапно почувствовали, что у них из-под ног выдернули коврик. Старые славянофилы, прикормленные, сытые, очень спокойные, знавшие «начертанный путь», пригревшиеся со своими женами-еврейками в тени толстых журналов, чувствуют, что надвигается нечто, что должно их смести. Женя этих упитанных национал-котов знал. Я-то нет. Для меня Кожинов было просто имя, тем более Палиевский. Мне много рассказывал про всю эту славянофильскую братию Писарев, с которым я познакомился лет через семь-восемь после того разговора. Он как раз общался и с Кожиновым, и с Палиевским, потому что ему удалось в те годы стать редактором какого-то отдела в «Нашем современнике».
Возвращаясь к Головину. Достаточно долго говорил он — без юмора и эксцессов. Это был один из последних разговоров. Я его запомнил. Он проговорил в тот день эти две темы: ужас славянофилов перед назревающей катастрофой, которую они смутно чувствуют, и сатанинскую природу Горбачева. Он говорил сам с собой.
Это была наша последняя встреча, когда Головин говорил развернуто.
Однажды мы столкнулись пасмурным осенним вечером на остановке. Настроение Жени было подстать погоде. Он был не в пример себе прежнему угрюм, замкнут и чем-то озабочен.
Женя с ходу выпалил:
— А ты знаешь, что знание слова «Аллах» на треть спасает человека от I'aurore du Mai — «зари зла» — в могиле?
— Так ведь много кто знает это слово — что же получается, каждая сволочь достойна спасения?
— Нет, ты не понял, спасется лишь тот, кто знает сокровенный смысл этого слова, познает его подлинную суть, она станет защитой от могильного зла.
…В последующие годы все происходило уже очень формально: Лена что-то готовила, какие-то посиделки, тягостные для всех. На бытовом, личном уровне наши отношения полностью исчерпали себя.
Физически исчерпали, но в духе он так и сияет вечным золотым иероглифом…
Между мной и Мамлеевым существовали очень острые интеллектуальные отношения — еще до Головина. Мы все время вели очень серьезный спор, потому что я стоял на платформе гегелевского панлогизма и считал, что все реальное и нереальное, схвачено в глобальном интеллекте, который все это содержит в себе и рефлективно постигает. Все есть Идея и нет ничего кроме Идеи, являющейся мыслящим само себя интеллектом. Вне него нет ничего. Даже то, что вне его, является аспектом его же самого. Этакое гегельянство, недостаточно отрефлектированное и не продуманное, — хотя мне казалось, что понятое мной.
Мамлеев все время спорил со мной. Он называл меня Дарюшей и говорил: «Нет, нет, Дарюша, поймите, вы должны понять, что есть нечто, о чем этот интеллект ничего не знает вообще, нечто за пределами интеллекта». А я говорил, что нет ничего такого, все — внутри.
Иными словами, панлогизм Гегеля отражает абсолютно всё, или есть нечто, что не может быть отражено в этом панлогизме. Нечто, что тотальный, абсолютный, всесовершенный интеллект не может в себе содержать, — и именно это, что он в себе не содержит, и есть главное. Вот в это все упиралось.
До какого-то момента я с Юрой спорил, но после перешел на противоположные позиции и увидел, что тотальный интеллект, универсальное «Всё», которое есть «Нус», вселенский разум, Логос, — это просто чаша, существующая только для того, чтобы не содержать в себе того, что содержаться в ней не может. И это единственное, что является предметом утверждения.
В какой-то момент после очередной бесплодной разборки у меня случилось видение ночью. Это было видение колоссального существа, распятого в центре некой бездны и отражающегося в бесчисленных зеркалах, уходящих вдаль, повторяя друг друга. Это колоссальное существо, распятое в центре, было всем: «богом», Существом, Сущим, Бытием, Денницей, Люцифером, Аполлоном. Оно отражалось в бесчисленных зеркалах, и оно было абсолютно несвободно, оно было велико, несчастно. Оно страдало, и страдания были безмерны. Несвобода была безмерна. Всемогущество и духовность, присущие этому существу, были безмерны, и при этом оно было абсолютно несвободно. И на каком-то уровне разбегающихся анфилад существовал человек как отдаленное отражение. На уровне этого человека существовал шанс бунта и шанс освобождения. Почему? Потому что более близкие отражения были привязаны к своему оригиналу, они не могли восстать, потому что оригинал был в этих отражениях слишком силен, то есть несвобода слишком четко проявлялась. А более дальние отражения уже размывались: пятна вместо изображений. Там существовали более высокие степени освобождения, но это освобождение уже было никому не нужно, потому что это освобождение хаоса, которое не ценно. А здесь еще форма сохранялась, это был баланс формы и удаленности, когда освобождение имело смысл, это было освобождение именно вот этого. И существо, распятое в центре, ждало бунта и освобождения именно от человека, которому оно передоверяло восстание. Оно было всем, но при этом оно было абсолютно несвободно именно в силу того, что оно есть
