Внезапно Женя, вместо того чтобы засмеяться, развеселиться, покраснел и сказал:
— Он действительно так сказал?
— Ну что ты, Женя, это же просто смешное, это такая глупость, я же тебе это рассказал, чтобы ты повеселился.
— Хорошо же…
В общем, Головин был в ярости. Зря я сдал Юрия Витальевича…
Мы с Головиным встречались, встречались очень интенсивно, особенно в период 1969–1972 годов, когда жили на Гагаринском. Я часто к нему ездил, иногда мы приезжали с Леной. Лена шла общаться с Ириной Николаевной, а я оставался сидеть с Женей.
Конечно, это была неравноправная дружба: у нас был большой разрыв по возрасту, разный жизненный опыт. И я субъективно воспринимал все гораздо более остро. Думаю, он в наших отношениях был холоднее и отстраненнее, чем мне тогда казалось. Хотя общее реальное пространство, общая химия имели место.
Это стало страшным развивающим толчком в моей жизни, тем более что Ирина Николаевна как номенклатура, как парторг и главный редактор издательства, имела доступ к спецхрану. А это было гигантское партийное издательство, занимавшееся переводами всей художественной литературой соцлагеря на русский язык. Благодаря ей у меня постоянно были горы книг из спецхрана на английском и на французском.
Я активно занялся изучением традиционалистской школы. Генона я читал по-французски так внимательно, как никогда не читал никакого Гегеля. Можно сказать, сканировал пассажи этого автора, впитывал его. Естественно, это действовало на формирование моего собственного мировоззрения, тем более, что гегелевское высокомерие, гегелевский штамп, который, видимо, испытали молодые люди в 30-х годах XIX века в России под влиянием этого философа, — вот этот штамп был разрушен.
В этом ключевую роль сыграл Юрий Витальевич, когда долго-долго возделывал мое сознание до тех пор, пока скорлупа панлогизма не треснула, не лопнула, не рассыпалась, и я не увидел совершенно иррациональное трагическое мироздание. Мироздание, где ключевым вопросом является свобода, и ключевой константой является несвобода.
В геноновской версии я столкнулся с новой редакцией того же Гегеля, но радикально новой. Если Гегель был Платоном, переговоренным на современном языке и с учетом Аристотеля, — но «Платоном для атеистов», для людей модерна, — то Генон был Гегелем, пропущенным через адвайта-веданту, с учетом современного человека и возвращенный к своим неоплатоническим источникам.
В итоге через некоторое время я почувствовал, что Генон и традиционалистская школа являются для меня вызовом и противником.
Интересно одно замечание Жени по этому поводу.
Когда я стал заниматься Геноном и когда Генон забрал меня уже целиком в свое пространство — фасцинировал[151], как мы тогда говорили, — когда я уверовал в непререкаемую силу генонизма, то как-то сказал:
— Мне кажется, Женя, что у тебя очень мало энтузиазма, когда мы с тобой говорим о Геноне. Но ведь ты же открыл мне этого автора. Почему же ты так холодно к нему относишься?
— Зато ты, по-моему, не очень холодно.
— Да, мне кажется, что он открывает совершенно потрясающую перспективу.
— Ну что же. Видимо у Генона такая планида: его звезда всегда будет для кого-то сиять. Когда она тухнет для одного, она зажигается для другого. Видимо это так и нужно, чтобы звезда Генона всё время кому-то сияла.
Я спросил:
— Женя, а для тебя она потухла?
— Пожалуй, да.
Потом я его спросил, в чем же проблема его отношения, и он ответил:
— Мне не нравится его безусловность, мне не нравится его труба, дудящая с неба и претендующая на статус истины в последней инстанции. Мне не нравится, что это беспроигрышная, безошибочная доктрина, где решены все вопросы, и есть ответы на все. И вот это дудение меня очень раздражает, это на самом деле такая позиция, которую просто невозможно принять всерьез.
Забавно, что, когда Женя в 1969 году узнал, что есть Удам Хальянд, он отказался в это верить. Удам Хальянд[152] — человек, независимо от нас в Таллине занявшийся шиизмом, шиитской традицией, тем, что называется философией «ишрака»[153]. Он перевел с фарси «Шорох крыльев Азраила», еще какие-то тексты. Он защищал диссертацию, сидел в Ленинке чуть ли не в конце 50-х или начале 60-х, сидел в спецхране. Там он познакомился с Геноном, с реальной западной традиционалистской мыслью. И вот году в 1975-76 на меня вышли люди из Прибалтики, довели информацию, что есть такой Удам Хальянд, который является нашим человеком.
