Его написанный в те времена опус «Похождения Крысы Борбикрены»[147] и по сей день, по-моему, остается единственным законченным произведением Гражданкина. Он читал нам его вслух, что заставило единственный раз при мне Мамлеева ругаться матом.
Мамлеев завопил: «Ты — бездарь, прекрати немедленно читать эту хрень!». Все очень грубо — я подобные взрывы никогда у Мамлеева не свидетельствовал. И я его понимаю. «Борбикрена» была потусторонним образчиком бездарности. Но это неважно — Гражданкин есть Гражданкин.
Головин жил тогда на Вавилова у своей гражданской жены Ирины Колташевой — Ирины Николаевны по прозвищу Белый Тигр. Он жил с ней и ее сыном Андреем по прозвищу «Пинк Флойд» в маленькой квартирке в цоколе огромного дома.
Муж Ирины Николаевны был полонист, очень известный, недавно умерший. Знаменитый ученый, имевший массу наград от польского правительства. Она и сама была крутой полонисткой. Она откуда-то с Урала, обладала угро-финской внешностью со слегка раскосыми глазами. Знала все славянские языки, была главным редактором издательства «Прогресс» и по совместительству его парторгом. Серьезный номенклатурный деятель. Благодаря ей мы получили доступ в спецхран.
Тогда действовали два издательства по теме иностранной литературы, и одно из них — «Прогресс»
Колташева скрывала существование Жени, никто о нем не знал. Она его, естественно, прикрывала, но была странным существом. Не знаю уровень доверительности между ними. Я даже не представляю, о чем он мог говорить с существом из дремучих уральских лесов, — боюсь предполагать.
Когда она пришла к нам впервые на Гагаринский, села за стол, сняла с руки часы и положила их перед собой на скатерть. Лена спрашивает:
— Это зачем?
— Чтобы помнить про время, за рамки не выходить…
Мы говорим, говорим, Белый Тигр какой-то чай бледненький пьет, и вдруг прыгает и хватает часы. Потом смеется и говорит:
— Как интересно, мне показалось, что это бельчонок передо мной, а это мои часы.
Лена пришла в восторг, она обожала такой глубокий неадекват. По-моему, даже поцеловала ее. С Ириной Николаевной стало все ясно: она — этакое «галлюценогенное» существо. Причем ее «галлюценогенность» порождалась из внутреннего ресурса, из «сдвига по фазе». Милая.
Жизнь у нее была очень тяжелая. Ее воспитывал отчим, который ее травил и преследовал. По пересказам Жени, он мазал волосы то ли льняным, то ли рапсовым маслом, расчесывая их. Почему-то у меня он ассоциировалось с отчимом из «Двух капитанов». Женя, рассказывая о нем, вдруг вспыхнул ненавистью: «Попался бы мне этот отчим!». Я удивился, что он снисходит до таких человеческих чувств. Нечасто меня Женя удивлял таким образом, что у него просыпалось «слишком человеческое»: сочувствие к людям, острая вспышка жалости, ярости, нежелание конфликта.
Головин в необычайной степени обострил индивидуальные процессы, которые шли во мне. Наши разговоры были исключительно провокативными, они стоили многих лекций и книг. Одной фразы, нескольких абзацев разговора хватало для того, чтобы открывались миры понимания.
После знакомства произошло второе видение[148], тоже ночное.
Я увидел абсолютную ночь, и в этой ночи было 12 концентрических[149] колец силы. Эти 12 колец силы были проявлены, и они рассекались 12 лучами. 12 радиусами давая 144 пересечения. Но именно самым главным, самым важным, предельным и несущим в себе смысл, было 13-е, невидимое, кольцо, — Кольцо внешней тьмы. Той внешней тьмы, за пределами которой ничего нет, кроме мрака и скрежета зубовного. Именно оно, это 13-е кольцо, несло в себе тайный смысл, это 13-е кольцо воплощало в себе то, что отсутствует в этих двенадцати. Эти 12 колец покрывали всё, это была та гегелевская идея, которая мыслит и отражает все реальное и нереальное. А 13-е, невидимое кольцо, — то, что в 12 не отражается. И тайна неотражения несла в себе ключ к подлинному.
Я это тоже записал.
В следующий раз я пришел к Головину, как обычно, с Леной, Лена пошла на кухню сидеть с Ирой, а я пошел с ним в гостиную, и там, улучив момент, я ему это изложил, может быть, даже показав бумагу, где я нарисовал схему.
