А тогда подвал или даже разворот в «Известиях» мог занимать разбор Есенина-Вольпина[121] с его стихами:
Эти мальчики могут понять,
Что любить или верить — смешно,
Что тираны — отец их и мать,
И убить их пора бы давно!
Я прочел его стихи впервые в возрасте 14 лет и подумал: способен же человек так сказать, что могу только аплодировать: «Мальчикам надо понять, что враги их — отец и мать».
Конечно моя мать не была мне врагом ни в коем случае. А с моим отцом в тот период я только начал как следует общаться и относился к нему очень позитивно. Но концепция, выраженная в этих стихах, была мне близка. Я уже тогда начал разделять конкретику своей ситуации и свои фундаментальные теоретические убеждения. И по фундаментальным теоретическим убеждениям у меня не было разногласий с поэзией Есенина-Вольпина. И я думал: «Вот здорово! Какие же люди, оказывается, есть на свете!».
С таким же успехом можно было читать о Кеннеди — кто-то вне нормальной обыденной жизни, с кем можно встретиться. Мне не приходило тогда в голову, что я могу их узнать, что могу с ними познакомиться, что это реальная общность, общество, пространство. Я знал, что они существуют, но это не было для меня реальностью: ощущение было, как будто просто читаю главу учебника истории. Я не понимал тогда, что свободен, потому что не понимал, что могу быть несвободен. Я был абсолютно уверен, что просто живу и делаю, что хочу. Мне в голову не приходило, что кто-то может создать мне какие-то ограничения, преследовать меня.
Я же не знал, восхищаясь Есениным-Вольпиным в седьмом классе, что через несколько лет воочию его увижу. Это для меня оказалось странным шоком: человек слышал о том, что есть джинны, и вдруг он видит, как из кувшина поднимается дымок и превращается в настоящего джинна в тюрбане.
Организатором моей поездки к Есенину-Вольпину был, как и в большинстве случаев в тот период, Илья Бокштейн. Мы собрались и двинулись. Тогда не принято было заранее звонить и договариваться, предупреждать: визиты всегда были неожиданными.
И вот мы идем по какой-то улице в центре. Совершенно не помню, где это было, — помню дома тяжелые, каменные, «сталиноидного» вида, с дворами. Поднялись в квартиру, которая, как всегда в таких случаях, набита мебелью и народом. Встретили нас приветливо. Думаю, из-за Ильи — знаменитости в этих кругах, пользовавшимся большим уважением. Все-таки отсидел пять лет за подготовку покушения на Хрущева. Да и поэт к тому же.
Александр Сергеевич был, как мне показалось, немножко суетлив. Провел нас в гостиную, а там на софе лежала его жена, пухловатая блондинка в пижаме с очень мещанским лицом с мелкими чертами. Есенину-Вольпину тогда было лет, наверное, 50 или чуть меньше, она была не старше 24. Мне 20. Я сел где-то у нее в ногах, потому что больше было негде. И она очень лениво и вальяжно спросила:
— Я всем задаю этот вопрос. Вы как зарабатываете себе на жизнь?
На что я ответил:
— Я джентльмен.
Она этого не поняла. Хихикнула и замолчала.
Дальше была интересная острая беседа. В какой-то момент появился, извиняясь, некий Якобсон с дачи. Звали его чуть ли не Роман[122]. Романы Якобсоны идут сериями. Это был другой Якобсон. Учитель русского языка и литературы в школе, интеллектуал, философ, по-своему известен. Его текст, который он читал в тот вечер, напечатали годы спустя, в 1990 или 1991, году в «Новом мире». Замечательный текст, посвященный мачизму советской поэзии 30-х годов — Иосиф Уткин, Багрицкий… Советский критический империализм. «Котиков на Командорских трогать не смеете вы»… Исследование жесткой киплинговской романтики раннего советского империализма 30-х годов. Не помню названия, но работа никуда не пропала, а человек, насколько я понимаю, уже умер к 1990 году. А тогда он еще был более чем жив — потный и шумный еврей. Сказал, что просит у нас прощения, потому что он весь день грузил кирпичи на своей даче.
Якобсон тут же снял с себя все, что можно было снять, и остался в голубой пролетарской майке, испачканной на груди красной кирпичной пылью. Он таскал кирпичи, судя по всему, прижимая их к груди, именно в этой майке. Потом вынул пачку листов и начал читать про «империализм советской поэзии 30-х годов», — кажется, текст так и назывался. Уткин, Павел Коган, «Бригантина поднимает паруса»… Тайный посыл этого действительно хорошего трактата таков, что всю новую советскую поэзию вне Маяковского сделали евреи — Коган, Уткин, Багрицкий, еще кто-то, и продолжение в виде Самойлова, Межирова.
