Сады и пустоши: новая книга - страница 67
Бокштейн часто появлялся в салоне у Трипольского[112]. Как-то раз он что-то слушал, что-то читал, а потом как всегда резко встал и пошел не к двери в прихожую, а к стенке, уперся в стенку, начал по ней шарить руками и так очень злобно закричал: «Где тут у вас дверь? Поэт не обязан знать, где дверь!» Это был так неожиданно и так круто. Все захохотали. А я это запомнил на всю жизнь.
Как и знаменитый приезд Дудинского с Мамлеевым и каким-то приятелем Игорем на дачу в Валентиновку.
Мы сидели на втором этаже в единственной теплой комнате, дрожа от холода и кутаясь во все что можно, а Мамлеев читал рассказ «Мы готовы ко второму пришествию».
И кто-то сказал:
— Только с чашкой остается говорить — чем еще на даче заняться?
А Бокштейн, как раз вертя в руках чашку, ответил:
— Почему бы и не побеседовать с чашечкой?
Как-то мы шли по Старосадскому переулку в сторону Маросейки с Мамлеевым и Бокштейном. Жаркое лето, плавящее асфальт. 1969 год. Проходим мимо «Исторички», и вдруг Бакштейн говорит:
— Я сейчас начал писать. Хочу испытать себя в прозе. Но это совершенно особая проза. Обычно литераторы пишут свой текст со значением на одном уровне — прямым, одним значением: что написано, то и имеется в виду. Крупные авторы, классики, посвященные — пишут с двумя значениями: фасадным и зашифрованным. Данте написал свою «Божественную комедию» с четырьмя подтекстами, четыре уровня понимания вложил туда. А вот я сейчас пишу роман с девятью уровнями понимания.
Забавно читать, что он знал языки, был переводчиком. Никаких языков он не учил и учить не мог. У него в голове было все совершенно иначе устроено.
Обычно он говорил так: «Мне не нужно ничего изучать и читать, я все знаю сразу. Допустим, Майстер Экхарт. Спроси меня, что такое Майстер Экхарт[113], что у него за послание, что он написал. Мне не нужно это изучать. Я закрою глаза, сосредоточусь и просто изложу, что он такое и о чем он говорит».
Я предложил ему рассказать, о чем говорит Майстер Экхарт. Илья действительно закрыл глаза, впал в транс и начал нести какую-то ересь, фантомы из своей бедной головы. Никаким Майстером Экхартом там и не пахло. Но апломбом он обладал удивительным. В его безумии полюс еврейской гениальности противостоял массовой еврейской банальности. Причем сам Бокштейн остро чувствовал противостояние этих двух полюсов. Неслучайно его полюс гениальности физически выглядел как монстр.
Илья Бокштейн — очень странная, все же периферийная в моей жизни фигура, но он занимал в ней какое-то место, даже жил у меня. И в памяти о нем сохранились остро очерченные воспоминания. Маргинальная фигура, Илья прошел, оставив несколько запомнившихся мне строчек своих стихов. Было странно и даже удивительно узнать, что его больше нет. Он родился в 37-м, а умер в 99-м. Совсем немного времени прожил — больной был человек.
Илья уехал в Израиль, и там уже после его смерти вышел его трехтомник. А при жизни были только какие-то разрозненные публикации. Архив его пропал, если и был таковой. Надо было видеть эти тетрадочки, исписанные огромными каракулями. Тот еще архив.
В интернете есть видео с ним. Можно найти, увидеть его физиономию, понять, о чем я говорю. Лицо у него очень непростое. Его никто особо всерьез не воспринимал. Головинское определение «80 % графомании, 20 % с проблеском гениальности» объясняет, почему возникали проблемы с широкой публикацией его текстов. Но Илья не терял апломба.
Я слышал интервью с ним, сделанное уже в Яффе, где он говорит, что мир признаёт, что Гамлета после Шекспира лучше всех понял Бокштейн. Он написал поэму о Гамлете, которую, по его словам, разместили в какой-то русско-тюркской антологии вместе с Фазилем Искандером и еще непонятно кем. В этой антологии есть восемь страниц его текста о Гамлете, заслужившего высокие оценки у британского актера-поэта, игравшего Гамлета в Лондоне. «Я понял, что моё знание Гамлета, моё понимание Шекспира подтверждено на международном уровне объективно» — говорит Илья в интервью. Он начал нуждаться в некоем подтверждении — это большой шаг навстречу миру.
