Открыла дверь еврейка из гетто — классическая, как в фильмах, акцентирующих этническую тему, или в анекдотических мизансценах. Маленькая сухонькая женщина, дико испуганная. Я хотел, чтобы Илья перебрался ко мне, и мы зашли забрать какие-то вещи.
Мать пришла в полное недоумение, ей было непонятно, как ее штетлер мэшугэнэр сыном[110] может заинтересоваться импозантный молодой человек, — по ее понятиям хорошо одетый, чистый. И смотрела на меня очень подозрительно, одним глазом, как бы боком, — как смотрят птицы. И что это такое, что это за замысел? Она боком, как краб, поползла по стене, посматривая на меня, и на странном каркающем языке выдала что-то вроде: «Ну же вы таки не обижайте Илюшеньку, же вы таки позаботьтесь о моем мальчике». Может, она думала, что какие-то страшные виды мы на него имеем. Но раз уж им там как-то занимаются, и она разгрузилась от заботы кормить и держать его дома, то «вы уж позаботьтесь».
Налет идишной речи был и у самого Бокштейна, хотя он москвич, учился в институте культуры, сидел. Но он часто употреблял идиш, даже немецкие слова он произносил «по-идишному»: например «унтерменч» вместо «унтерменш». Очень колерованый аутентичный еврей.
Я забрал его с собой, предложил ему пожить у нас с Леной на даче в Валентиновке. Бокштейна мы таскали с собой всюду. Идти ему было абсолютно некуда. Потом с дач мы переехали на Гагаринский. Бокштейн тоже переехал с нами и некоторое время там жил, а потом уехал, энтропировал.
У него были действительно потрясающие строки, как-то очень цепляющие…
Я люблю тебя как любит
Злой солдат шальную пулю.
Град холодных поцелуев
Заморозил грудь земную.
Не заснуть мне не проснуться
Я на кончике сомнения,
К стенке тихо повернулся.
Кто сдавил мои колени?
Земля вздохнула, выплюнула: хватит!
Прости, что долго по тебе бродил.
И рад бы на покой,
Да нет по мне кровати.
Я до рождения
Ошибку допустил.
Городской сумасшедший с проблесками гениальности.
Знакомые картинки,
Собираются персы,
Собираются персы,
48 персон.
Стол накрыли перстами
Для рыжего беса,
Его портрет вызывают
48 персон.
Я Жене Головину в своё время это показал. Это привело его, как и всегда, когда он сталкивался с чужим творчеством, в сильное раздражение. И он сказал, что 80 % — графомания, но 20 % несет печать гениальности.
У Бокштейна была невероятная индивидуация, зацикленность на собственной гениальности, которая освобождала его от любых тормозов и комплексов. Иногда он развлекался следующим образом. С дачи он уезжал в Москву, являлся в субботу в синагогу и троллил евреев. Появлялся такой горбун, монстр, выбирал себе жертву, какого-нибудь аккуратного интеллигента, и начинал такой разговор:
— Как вы думаете, кто такие евреи? Что значит быть евреем? А вот страшная катастрофа… холокост — он чем объясняется?
И потихонечку начинал раскручивать. Но это же еще были советские евреи, и он был где-то «на грани». А потом приезжал поздно вечером к нам на дачу и рассказывал о своих подвигах.
Илья ходил в пижаме — вроде тех, что изображают в разных фильмах про холокост. Домашняя пижама, превращенная им в костюм, который он носил, не снимая, утром и вечером. Она совершенно потеряла вид и цвет, но сохранила образ пижамности.
Бокштейна вполне хватало на то, чтобы выбежать среди зимы в Гагаринском переулке в тёмный зимний вечер среди сугробов в меховой шапке и больших черных сатиновых трусах, — немного погулять.
Поскольку он был сильно озабочен, все время кадрил девчонок — в метро, где угодно. И приводил их в ужас. Представьте гофмановского Цахеса или Карлика Носа Гауфа: и вот он садится рядом в меховой шапке с торчащими ушами и начинает говорить, что — вот-де Платон, Гамлет… Девушки в шоке.
Однажды Илья привел довольно миловидную девицу, которую он все-таки склеил на улице. По советским понятиям — «буржуазная» девочка, гладкая и аккуратная. Оказалось, что она учится чуть ли не на пятом курсе Мориса Тореза, на французском отделении. Ей было интересно все — не простая штучка. Но всерьез его никто из такого рода особ не воспринимал.
Контакты у него были неожиданные и очень серьезные — выход на Эшлимана, Якунина, Дудко
