Первый отдел выкатывает глаза и говорит:
— Вы что, с ума сошли? Вы на режимную работу хотите устроиться. Диктором на радио ВДНХ! Вы представляете, что будет, если вы вдруг антисоветчину на весь ВДНХ начнете нести? С вас же спросу нет, нам придется отвечать. Вы призовете к свержению советской власти — и вам ничего не будет: у вас «семь-бэ».
Честно говоря, я даже растерялся:
— Вы знаете, масштаб-то маленький. Если бы на весь Союз, а то ВДНХ какое-то.
Он говорит:
— Зато ВДНХ — наш сегмент ответственности. За Союз мы не отвечаем. Но здесь мы сделаем все, чтобы такие, как вы, не дорвались до микрофона.
Девки, которые со мной беседовали, помрачнели, стараясь не смотреть мне в глаза, холодно подсобрали мои бумажки и вернули их: «Спасибо, но… Жаль. Жаль…».
Тут я понял, что, оказывается, не всё так просто: уйти-то из цепких когтей советской армии легко, а вот залезть обратно в мышиную норку после того, как спасся от товарища филина, уже посложнее.
И вдруг мамина подруга, которая работала редактором в издательстве «Медицина», говорит, что у них в издательстве есть место корректора.
О, счастье! Берут в издательство! Уборщиком? Нет, не уборщиком — корректором! На интеллигентнейшую профессию корректора. Замечательно!
Я пришел туда. Это была, конечно, чудовищная, нуднейшая, абсолютно бессмысленная работа по орфографической правке каких-то идиотских медицинских текстов, в которых я не понимал ни слова, потому что они были написаны на чудовищном жаргоне. Надо было править опечатки и расставлять запятые в статьях для медицинских журналов.
Все было бы плохо и безнадежно — тем более что платили они 60 рублей, — если бы там не было Ильи Москвина, племянника знаменитого актера. Бородатый мужик, живший в какой-то полукоммуналке с только что обретенной молодой женой из «лимитчиц». Он обитал в переулке напротив юношеского входа в Ленинку, в графском особняке. Какой-то коридорчик и две комнаты. Он там вел какой-то непрерывный ремонт. Девку свою он держал в черном теле. Я ее видел мельком: она чуть ли не «барин» ему говорила.
Когда я к нему приходил, все было засыпано мелом, сесть было некуда. А когда он приходил в издательство «Медицина», у него на заднице были такие белые концентрические круги от пружин на диване.
Он был не лишен юмора. И самое его ценное качество — колоссальная фонотека Лещенко, Морфесси, Паниной, — весь тот романтический хтонический разгул, так мне близкий с самых нежных лет. Я освежил любовь к Лещенко за счет встречи с Гайдаром в университете, бубнившим себе под нос «Стаканчики граненные» или «У самовара я и моя Маша». И вот мы у Москвина собирались и слушали.
Москвин мало того, что был старший редактор этого издательского дома, — он к тому же еще был очень известный переводчик со скандинавских языков. Толстые книжки, которые он переводил, печатались с его именем. Он их мне показывал. Он переводил со всех скандинавских языков. Но самое чудо, что он знал исландский язык — он же древненорвежский, но знал он и норвежский, датский, шведский. Это был его серьезный приработок. Очень мало кто знал скандинавские языки. После мне только Головин встретился. Но Головину не надо было знать языки, чтобы с них переводить. Он мог создать такую литературу сам. А этот переводил.
И вот однажды сидели мы, можно сказать, на завалинке, во время обеденного перерыва. К тому моменту мы работали вместе уже около двух месяцев. Это был 1967 год, и дело шло к ноябрю. Солнышко проглядывало. И вдруг Москвин говорит:
— А ты слышал о таком писателе — Мамлееве?
— Нет. А как его зовут?
— Юрий. Он пишет очень любопытные вещи. Про монстров, жуть всякую, просто ни в какие ворота не лезет. Круто. Интересно.
Я не отвечаю за точность воспоминаний. Ранее в каком-то другом месте я, может быть, поточнее вспоминал. Пытаюсь передать смысл того, что он сказал.
Я в это время был уже мало что ожидавшим усталым человеком. Вдруг неожиданно даже для меня самого у меня пробудился интерес. Почему он пробудился? Какой-то Мамлеев… Я ведь мог пропустить мимо ушей. Но тутя сказал:
— Мне бы хотелось его увидеть. Как он выглядит?
