Поженились мы не сразу. Сначала мы стали любовниками, потом я попал в армию, вернулся из армии, не захотел продолжать с ней, и мы расстались. Потом через год опять встретились и стали снова вместе жить: это с лета 68-го года уже на её даче в Валентиновке.
А ее дача была совершенно барачного типа — маленький скромный барак, абсолютно не зимний, ни на что не годящийся, с плохонькой печкой, в пяти минутах ходьбы от наших ворот. Надо было пройти вглубь парка, и начиналась улочка Щепкина — там и была ее дачка.
Начали мы там жить, начало было очень живое. К нам приезжало много друзей.
Наши отношения совмещали невероятную простоту и невероятную сложность. Простота заключалась в том, что я Лену не понимал и относился к ней просто как к необходимому дополнению моей жизни, игнорируя то, что у неё есть собственные мысли по поводу того, зачем она тут. Но вот эта простота и создаёт второй уровень, который является очень сложным.
Лена была внутренне очень здоровой, но культивировала безумие. Она была симулянткой, но особого рода. Она была «метафизической симулянткой». Лена симулировала безумие как некий путь. Или, попросту говоря, она была очень квалифицированной юродивой, причем всё это было очень подробно проработано, начиная от одежды и кончая всем остальным. Но у неё была глубокая мизантропия, совершенно страшная. Может быть, она возникла в ней под моим влиянием. Или в ней была, и она созрела. Вокруг неё всегда было несколько юных девушек очень высокомерного снобистского вида, которые где-то там тыкались как некие подруги, но понятно было, что они были бледными кальками.
Поворотным пунктом стало то, что она решила писать рассказы. Она их читала Мамлееву и мне. А Мамлеев эти рассказ у неё переснимал и читал их Вале Провоторову и Головину. Валя Провоторов был очень заинтересован, а Головин попросил познакомить его Леной, потому что это очень круто. Вот с этих рассказов, я думаю, всё и началось. Началась влюбленность Жени в неё и наоборот. Он её полюбил за эти рассказы, он увидел в ней более крутую фигуру, чем он сам. Просто она как женщина слабее, но он с ней вел борьбу, соперничал.
Гражданкин был всегда рад передать очень точно, слово в слово то, чем его нагрузят. И Женя специально сказал для передачи Лене: «На что рассчитывает эта тварь?!»
Когда она услышала это, то очень светло улыбнулась.
На личном фронте у меня было так: Лена родила сына, а мне после армии и тюрьмы категорически расхотелось заводить семью, вписываться в ситуацию «молодая семья».
Как только я увидел кричащего младенца, все мое глубокое, взлелеянное в течение всего детства отвращение к прокреации[99] всколыхнулось, и я почувствовал глубокую ненависть к детям, к женскому, к семье, к коляске, к бутылочкам с питанием, к омерзительному запаху детей. И конечно полное и безусловное разочарование в Лене. Через некоторое время и мне и ей стало очевидно, что у нас ничего не получится. Конечно же она воспринимала это как предательство.
Но, с другой стороны, мы не договаривались про жизнь с детьми. Короче говоря, я остался в несколько неприкаянном виде.
Когда я оказался в Москве после армии, встал вопрос о том, как жить дальше. Надо сказать, что меня комиссовали через статью «семь-бэ»[100]. Это психопатия. С такой статьей невозможно было восстановиться ни в одном вузе, где имелась военная кафедра. А военная кафедра имелась практически во всех гуманитарных вузах. Но несколько попыток мы с бабушкой сделали. Съездили в скромные институты типа пединститута имени Крупской.
Она ходила в приемную комиссию, общалась, а я сидел в коридорчике. Но толку не было, потому что понятно: ну какой советский вуз возьмет человека, изгнанного из советских вооруженных сил с большим скандалом? Но оказалось, что и устроиться на работу не так-то просто.
Нашел я было хорошую работу — диктором на радио ВДНХ. Приехал в дирекцию, обаял за короткий срок всех баб, которые там сидели. Им понравился мой голос, как я говорю, мой стиль. Встал вопрос о документах. Тут-то и выяснилось, что в военном билете стоит отметка, что я комиссован по «семь-бэ».
