Я всегда был по убеждениям милитаристом. Я уже рассказывал, что возненавидел советскую власть за впервые услышанные слова «мирное сосуществование». Слово «мир» для меня было ругательством, а слово «война» концентрировало в себе все позитивное. Но я не стремился в советские вооруженные силы — для меня это были вооруженные силы врага. И я не верил в их военную природу. И когда там оказался, то мои худшие опасения подтвердились, потому что это был рассадник тупости и портяночно-маечного неадеквата.
Но в начале было довольно забавно.
Меня как призывника отправили на поезде под Козельск. Поехал бритоголовый, в сапогах, которые у меня оставались от занятий верховой ездой, — хороших сапогах, потом пропавших. Для начала я попал в учебку для молодых солдат. По-моему, это был апрель. Мы жили в дощатых казармах в мощном глубоком лесу — но всё же это оказалось самое начало брянского леса. Наша часть была обнесена колючей проволокой. За ней проходила бетонка, и по ней шастали время от времени чудовищные колесные платформы, на которых перевозились ракеты в ракетную дивизию. Но мы не были ракетчики, мы были охраной. Я должен был служить в охране ракетных шахт. Помимо нас там располагались разные части. Мы относились к ракетчикам. Бетонные дороги, лес, хорошая природа, чистая и приятная.
Начиналось все забавно и весело, но вскоре резко стало всё «напрягаться».
Всего несколько дней прошло, как я находился в части, только получил форму. Сапоги у меня тут же ловко изъяли и всучили мне плохие сапоги со склада. Я бы предпочел, конечно, остаться в своих замечательных сапогах, но меня заставили их сдать.
Ко мне подходит чернявый сержант с масляной неприятной рожей и говорит:
— Что это у тебя за ручка такая интересная? Можно взглянуть?
У меня была ручка для того времени совершенно инновационная, с тремя стержнями, они поочередно выдвигались с боков, разного цвета — красным, синим и зеленым. Я ему дал эту ручку, и он ее спокойно спрятал в карман гимнастёрки. Я говорю:
— Верни!
— Молчать, салага! — отвечает он мне.
Я схватил топор и кинулся на него. Он бросился бежать. Все происходило молча. Я за ним. Он перескочил через невысокую оградку — я за ним, он вдоль скошенного луга — я за ним. По дороге он выкинул ручку, издавая странные заячьи звуки. И только крикнул:
— Сумасшедший!
Ручку подобрал, но продолжал бежать. Конечно, я старался его не догнать, потому что если бы догнал, то надо было бы как-то доводить дело до конца. Но я знал, что он напуган серьезно, поэтому бежал за ним километра два, потом остановился. А он еще бежал долго. Спокойно, не торопясь, поигрывая топориком, вернулся назад. Так я сразу как бы себя поставил среди народа. Сначала даже немного в это играл.
Меня назначили командиром отделения. Я стал жестко командовать, на меня стали жаловаться, и меня освободили от этой должности. Но я все равно больше как бы развлекался. Не знаю, что было бы там, во «взрослой» части, — я еще не принял присягу, но по общему ощущению было мало дедовщины. Совсем не то, что потом рассказывали. Драки были. У нас были деды, дежурившие ночью и следившие, чтобы мы спали. Был какой-то отмороженный двухметровый таджик, который при малейшем шуме врывался с ремнем, намотанным на руку и хлестал на право и налево: дисциплину наводил.
Время шло к присяге. И я стал думать, что пора уже завязывать с этой ерундой, потому что просто теряю время. Никаких присяг принимать я не собирался — еще чего! Пошел в медчасть и говорю:
— У меня был в детстве полиомиелит. Его залечили, но это же ничего не значит: он на месте. Там в моем личном деле должна быть об этом запись. Очень болят ноги, очень. Можно сказать, не ходят. Ни стоять не могу, ни ходить.
Вечно пьяный сержант-белорус, похожий на Буратино, с красным лицом, острым носом, говорит:
— Я же не могу тебе в кость посмотреть. Кость — она же внутри, твердая. Ну вот ты говоришь: болят. А я-то что могу сделать?
— Ты интересный человек. А я что могу?
— Ну вот и гуляй тогда, иди.
