У меня сложилось так, что по точным наукам у меня было «два» или, в лучшем случае, «три», химия — иногда «четыре». А по всем гуманитарным — русский язык, литература, английский, география, история — «пять». И только раз мне удалось получить «пять» по математике — в пятом классе, когда к нам пришла математичка Антонина Андреевна[72].
Я понял, что преподавание у нас было идиотское, потому что после школы заинтересовался математикой, но со своей, философской точки зрения. Стал изучать топологию, математический анализ, теорию чисел. Встретился с людьми, которые кое-что мне подсказали. Передо мной открылся новый мир. Я понял, что всё, что мне излагали в школе, — полный бред, который понять было вообще нельзя. Что касается физики, у меня и с ней не было зацепления. Хотя потом я интересовался немного и физикой, но под своим углом.
А было бы то же самое, если бы я вообще не ходил в школу?
Математику и физику я точно знал бы гораздо лучше, если бы занимался исключительно самообразованием в этой области. Ну а всё остальное — там тоже ведь скромные форматы. Единственный из крупных написанных мною в школьные годы текстов — анализ работы Чернышевского «Эстетическое отношение искусства к действительности». Сначала я эту работу тщательно изучил с карандашом — исключительно по собственной инициативе. Работа мне показалось убогой. При этом она полностью, по всем пунктам, противоречила основным трендам во мне. Но там был хотя бы некоторый идеализм, потому что, насколько я помню, Чернышевский считал, что жизнь должна учиться у искусства, а не наоборот. Он не был соцреалистом. Может быть, это меня заинтересовало.
В общем, я написал работу. Писал ее долго, и она заняла тетрадь на 12 листов, а может быть даже на 24 листа, мелким убористым почерком. Разбил ее на главы.
Мне в то время казалось, что я проделал большую работу. Показал ее нашей учительнице русского языка и литературы Светлане Сергеевне. Последовала осоловелая и отупляющая реакция.
Она неплохо ко мне относилась — милая и напоминала героинь тогдашних советских фильмов в стилистике ленты «Летят журавли». Носик вздернутый. Жена мента[73]. Она входила в класс и не снимала шапку — была такая, очень неприятная, манера у советских барышень. И вот она могла урок вести, и не один урок, не снимая головной убор, — что меня очень раздражало. Серая юбка в обтяжку, тонкий свитерок и меховая шапка. Хорошая девушка, симпатичная, но занята своей жизнью.
Обычно, вспоминая школу, говорят о каких-нибудь педагогах-евреях, приучивших кого-то к глубинному, «диссидентскому», пониманию русской литература. Русская литература, прочитанная глазами Романа Якобсона[74], который делится с избранным кругом особо интеллигентных учеников. Не было у нас такого. Русской Светлане Сергеевне[75] было далеко до интеллигентного еврея.
В пятом классе к нам пришла математичка Антонина Андреевна. Очень любопытный персонаж. По возрасту она должна была когда-то учиться в гимназии, на вид она была чуть ли не старше моей бабушки. Высокая, с красным лицом, с жилами, выступающими на шее, худая. Выглядела она как классная дама из старорежимной гимназии. В моем пятом классе — у нас был 1958–1959 год — она вполне тянула на 1890 год рождения[76].
У нее был бзик, как у старорежимной дамы: она требовала, чтобы мальчики не опускали руки под парту, — скорее всего, она очень боялась, что они под партой будут заниматься онанизмом. Такой бзик присутствовал, в основном, у дореволюционных тёток, они были на этом помешаны.
И как-то раз, в один из первых уроков, когда она только начала у нас вести занятия в пятом классе, я отвечал что-то у доски и вдруг получил «пять», сам того не ожидая. Это была моя первая и последняя пятерка по математике за все школьные годы. Не понимал я абсолютно ничего в этой математике и в этой физике.
Две преподавательницы сыграли роль в моем формировании: одна — учительница истории, а другая — учительница обществоведения.
Лидия Александровна Вавилова вела обществоведение — гомерическая идиотка, о ней легенды передавались из класса в класс, из поколения в поколение. Все ее образование — какой-нибудь педагогический техникум, который она закончила в далекие времена. А мы учились в 60-х.
