В младших классах школы Леша не вызывал у меня особого интереса. Но некоторая породистость в нём прослеживалась. В те годы он походил на известную фотографию Набокова, где Набоков с голой шеей и закругленным носиком.
Во втором классе случился эпизод. Я лежу в детской, собираюсь встать. Входит Анна Тимофеевна, наша домработница, и говорит абсолютно как бы из чистого неба:
— А ваш Юрасовский — яврей!
Почему «наш»? Откуда она его знала? Я о нем даже не думал, а она мне почему-то о нем сообщила. Ну и как бы это гвоздем во мне засело. Прихожу в школу, и что-то свербит во мне и свербит. Я поднимаю руку. Надежда Алексеевна Петрова, наша учительница из Украины — коса намотана, как у Леси Украинки, под которую Тимошенко косит. Только шатенка.
Я поднимаю руку, она спрашивает:
— Что тебе?
Я встаю и говорю:
— Надежда Алексеевна, а Юрасовский — еврей.
И смотрю на его затылок, как бы вырезанный из другого измерения и вставленный в это пространство, как аппликация. Он не пошевелил головой ни влево, ни вправо, не оглянулся.
Опытный педагог, она велела мне садиться и, не обращая внимание, дальше что-то продолжила рассказывать.
Эпизод забылся.
Потом что-то нас стало сближать. Я же был крайне правый. С одной стороны, профашистский, а с другой — глубоко антисоветский.
А учились мы вместе с первого класса, и у нас в младших классах была общая любовь — «Айвенго». Мы оба читали «Айвенго» с первого класса, мы обожали эту книгу. Фехтовали на переменках на невидимых мечах — такая игра у нас была.
В «Айвенго» я любил по-настоящему только один эпизод, когда еврей Исаак заглядывает в комнату, где в сером плаще стоит Айвенго, тот наклоняется, и у него из-под плаща сверкают золотые шпоры. И еврей Исаак понимает, что паломник на самом деле рыцарь. Меня это пробирало до дрожи, и у меня тогда созрела мысль, что мой путь определен: я хочу быть рыцарем, потому что кроме как рыцарем никем не имеет смысла быть.
И когда меня спрашивали «Кем ты хочешь быть?», не мог же я этой сволочи ответить, что хочу быть рыцарем. Я отвечал, что хочу быть историком, изучать Средние века. Как правило, вся пошлая сволочь мне говорила, что Средние века уже давно изучены. Ну что ж, я буду их изучать по новой. Но про себя я знал, что я хочу быть рыцарем. Не представляю, имел ли это ввиду Юрасовский, был ли он настолько безумен и романтичен. Думаю, не совсем. Но очень долгое время между нами ничего, кроме «Айвенго», не существовало.
Если в младших классах нас объединяла книжка «Айвенго», то в более старших такой объединяющей книжкой стало «Хождение по мукам» Толстого и вообще Алексей Толстой, его вкус художественного слова, который нам передавал неповторимый аромат Гражданской войны.
А как знал будущий историк Леша Юрасовский Гражданскую войну!
Он обладал огромной библиотекой начиная от воспоминаний Буденного. Лёша знал этот период истории в нюансах — ложь, правду, Романа Гуля[59], кубанских казаков-автономистов, изданных в Париже, — всё-всё он знал.
Юрасовский был, конечно, монархистом, ну и я из солидарности тоже примкнул к нему, хотя мое сердце с 12 лет лежало совершенно на другой стороне. Мои симпатии не были связаны с традиционалистским прошлым. Но некая «генетическая общность» у нас была.
Юрасовский мечтал поступать в ИВЯ, потому что любил тему наемников — «диких гусей», Майкла Хоара, Боба Денара, Катанга, Конго[60]. Он хотел изучать суахили — это соответствовало его романтической тяге к Африке, где настоящие люди нанимались воевать[61]. Но как поступить в ИВЯ? Ходили слухи, что это очень сложно. Туда не примут — куда после этого? В армию? Что же, конец жизни? И решил Юрасовский поступать на исторический — но на вечерний. Для этого Лёша куда-то устроился как бы работать, чтобы потом перевестись на дневной: выстлал себе всё соломкой[62]. От чертова суахили пришлось отказаться.
Поступил он на истфак, где сложился круг, куда я тоже заходил, хотя это было не очень интересно. Там Володя Молотников[63] учился, занимавшийся реформой Александра III по черте оседлости. К этой компашке близко примыкал Володя Козловский
