Сады и пустоши: новая книга - страница 36
А жил Володя Александров в шикарной квартире на Тверской, не доходя до Пушкинской площади. И мы там часто собирались, сидели в небольшом кабинетике, забитом книгами под завязку. Галича слушали. Бормотали себе под нос что-то типа «Мадонна шла по Иудее…»
Леша Юрасовский закончил свой истфак и на два года ушел в армию офицером. Направили его в Туркмению, под Красноводск, переводчиком при сирийском ПВО. Там проходили подготовку арабские части ПВО, ну и он служил переводчиком с английским языком[66]. Английский он изучал у настоящей бонны, учившей его языку с пяти лет. Поэтому английский язык он знал хорошо и всё время оттачивал фонетически. Мы читали английские книжки, американские триллеры, детективы, обменивались тогдашними хитовыми авторами. С конца школы я какое-то время русские книжки вообще не держал в руках. Раз Лёша, уже пьяный, спросил меня:
— Скажи мне, вот ты должен знать. Когда я умру, я «там» буду знать английский язык или забуду?[67]
Нас почему-то очень любили еврейские девочки.
У меня была фанатка Алла Циммерман. Она встретилась мне, когда я вернулся, изгнанный из вооруженных сил, шел по Садовому кольцу, и вдруг такая сочная с высоким бюстом и пылающими черными глазами Эсфирь меня останавливает, называет по имени с вопросом:
— Не узнаёшь?
— Нет, — отвечаю я.
— Ну я — Алла Циммерман, я на тебя смотрела с обожанием еще пять лет назад, была в тебя влюблена.
Алла Цимерман — занятное существо.
Она к Леше тоже неплохо относилась. Как-то пригласила нас домой. А дом у нее на углу Садового и Пречистенки. Там палисадник небольшой. Мы поднялись, весело болтаем ни о чем в комнате, не садимся, стоим. И вдруг заходит ее отец — еврей из тех, что в американских фильмах любят показывать в качестве старого црушника или генерала типа Моше Даяна. Со впалыми щеками, костистое лицо, обнаженный тяжелый взгляд.
— Это кто? — спрашивает он у Аллы.
— Мои друзья.
— Друзья? А ну пошли вон отсюда.
Ну а мы что — поднялись, вышли на улицу, стоим. Я думаю: «Вот же гаденыш. Расстрелять!»
Юрасовский же говорит:
— Уважаю таких евреев.
В свое время Циммерман мне сказала:
— Я могу быть постоянной подругой только еврея.
Ну я подумал, была бы честь предложена — не особо-то ты мне и нужна. Правильно воспитанная еврейка. С отцом всё было ясно: заряжен фанатической ненавистью к гоям. Какие-то два гоя пришли к его доченьке любимой[68]. Понятно же, как он к ней относился — как к доченьке любимой. А она ему даже ничего и не сказала — просто тихо нейтрализовалась, спряталась.
Наиболее яркая и памятная девушка была Нора Вайсфельд. Красивая, элегантная, с рюмочной талией, с круглыми бедрами, высоким бюстом, густым очень темным стыдливым румянцем, бархатистой кожей. Просто Эсфирь. И конечно же она была предметом моих вожделений.
Но моя первая любовь была Оля Казакова. Высокая блондинка с васильковыми глазами и абсолютно золотой головой. Густейшие золотые длинные косы. В первом классе я ей написал любовное послание, а она его передала Надежде Алексеевне, тут же зачитавшей его вслух. И некоторое время я был объектом подшучиваний.
Ещё у нас была подруга — очень хорошая девчонка Алла Стерлинг. Она пришла к нам в школу в 9 классе. Компанейская, настоящая, правильная подруга, но ничего особенного — рыжеватая, веснушчатая, с зелеными глазами, очень компактная. Алла Стерлинг поступила вместе со мной в ИВЯ. Её распределили на японский. Она была единственная, кто выступила в мою защиту, когда комсомольское собрание курса принимало решение исключить меня из комсомола и просить об исключении из университета. Острая была девушка. Потом уехала, кажется, в Америку.
