— Нет, а что?
— Понимаешь… жизнь — она ведь совершенно не имеет никакого смысла, потому что мы умрем, и после смерти наши души становятся пучком лучистой энергии, которая вылетает в открытый космос, в вакуум. Там эти пучки лучистой энергии летят в бесконечную, вечную, бессмысленную даль среди холодной пустоты, среди искрящихся далеких, абсолютно равнодушных звезд. Пучки лучистой энергии, которые никогда не обретут покоя, не вернутся и не воплотятся ни во что.
Это произвело на меня страшное впечатление! Для меня тут же померк свет дня — в буквальном смысле. Я ходил по переменке кругами и не мог думать ни о чем другом. На второй перемене я стал думать о самоубийстве. «Пучки лучистой энергии» не покидали меня — я и сейчас помню это как вчера. Я вышел на улицу и бродил вокруг наших кварталов, вокруг Остоженки, по Кропоткинской; я думал о самоубийстве, думал о том, что жизнь бессмысленна, раз мы превращаемся в пучки лучистой энергии, — вынести это было невозможно.
И вдруг на встречу мне идет Миша Экарев, ковыляя и припадая на одну ногу, которая у него была короче другой.
Миша Экарев — странный парень, инвалид, колченогий с рождения. Сероглазый. Из старой дворянской семьи Экаревых. Эркар и Сувор — две шведские семьи, переселившихся при Алексее Михайловиче. Из Сувора произошел Суворов, а из Эркара — Экарев.
Их было два брата: один учился в ИВЯ[53] на арабском с французским отделением, а он, Миша, учился в моем классе. Умненький! Все его любили: очень правильный. Все-то он банально, но правильно говорил, знал, отвечал. И учителя его любили, и девочки, и все его жалели. Всегда дружелюбный, но в меру.
И я ему говорю:
— Миша, слушай. Я хочу с собой покончить.
— А что такое? Что случилось?
— Да ты понимаешь, мы, оказывается, пучки лучистой энергии! Помрём и будем лететь в бесконечной холодной пустыне — звездной, длящейся в холодном вакууме бесконечно… Мысль эта невыносима! Хочу покончить с собой.
— Ты знаешь, — говорит Миша, — Я могу тебе на это вот что сказать: я тебя понимаю. Но ты подумай вот о чём. Оптимист видит целый сыр, а пессимист только дырки.
Как ушат воды на меня вылили. Эта фраза нанесла такой удар по моему состоянию, что я внезапно опомнился, заморгал глазами и подумал:
— Какая чушь!
Действительно, бред полный. Пучки лучистой энергии… Бывает же такое!
Наваждение мгновенно прошло. Саша Козьменко навел на меня это наваждение, а Экарев, которого все обожали за его правильность, с меня это наваждение снял. Я его обнял и говорю:
— Спасибо, Миша!
— За что?
— Да ты сам не знаешь. Спасибо.
— Ну, всегда готов.
Кстати, через много лет — мы уже окончили школу, меня выгнали из университета, уже выгнали из армии, уже жил я с Леной на Гагаринском, — иду я к Дому ученых на Пречистенке. А Миша жил напротив Дома ученых в огромном доме, который сейчас забрали под что-то ВПКшное. Иду — и навстречу мне колченогий Миша Экарев, здоровый уже мужик, слегка заросший, слегка небритый. Я раскрываю широко глаза и говорю:
— Миша, ты ли это?
Он говорит:
— Да, привет.
— Как рад, что тебя встретил. Ты что делал всё это время?
— Да ничего, учился, всё нормалёк.
Он — прежде очень корректный, из старой культурной семьи — говорил незнакомым мне языком.
— А где учился-то?
— В Институте стали и сплавов.
— А что ты сейчас делаешь?
— Мастер смены на заводе.
Я пребывал в шоке: не ожидал, что из протюканного, умненького мальчика, сторонившегося любых эксцессов, выйдет такая странная пародия на пролетария.
Брат его, здоровый красавец, кончил ИВЯ, получил назначение в Алжир, делал комсомольскую карьеру в ЦК комсомола и скоропостижно умер от инсульта. Когда мы были совсем маленькими, он учился в 10 классе. А когда я поступил в ИВЯ, он его заканчивал, был на последнем курсе и умер вскоре после этого. Несчастливая семья: один ребёнок умер молодым, второй колченогий…
А с Козьменко мы после 13–14 лет контактировали мало — разошлись. А потом я узнал, что он поступил во ВГИК, стал режиссером. Потом его посадили.
И вот я как-то снимался в фильме у одного югославского режиссера[54], и во время перерыва сидел с оператором, студентом ВГИКА с четвёртого курса (а на дворе 1980 год), и заговорили о судьбах советской кинематографии. Ну и тут конечно же как всегда: звезда, гений, четвертый курс, новое поколение. Говорит:
